Прощайте!
Письмо XCV
[Отец утешает его по этому случаю.]
Лянь Чи Альтанчжи - к Хингпу, в Москву {Это письмо представляет собой собрание изречений философа Ми {1}. Vide Lett, curieuses et edifiantes. Vide etiam Da Halde, vol. II, p. 98. [Смотри (лат.) "Письма поучительные и занимательные..." (франц.). Смотри также (лат.) Аю Альд, т. II. р. 98].}.
Твое горе - мое горе. Но у каждого возраста есть свои беды, и ты должен приучиться терпеливо их сносить. Несчастная любовь - вот горе молодости, неудовлетворенное честолюбие омрачает зрелость, а бесплодная скупость старость. Вот что подстерегает нас на жизненном пути и; чего мы должны опасаться. Любви следует противопоставить развлечения или же найти новый предмет для своей страсти, честолюбию - прелесть досуга и скромного существования, а скупости - страх близкой смерти. Вот те щиты, коими нам следует обзавестись, дабы сделать каждую пору жизни, если не приятной, то хотя бы сносной.
Люди жалуются на то, что нет на свете покоя. Они не правы: обрести покой нетрудно. А сетовать им следует лишь на свое сердце, затем что оно враг покоя, которого они ищут. Причина их недовольства в них самих. Люди стремятся за краткий свой век удовлетворить тысячу ненасытных желаний. Проходит месяц и наступает другой, год кончается и начинается другой, но человек неизменен в своих безумствах и слепо упорствует в заблуждении. Мудрецу приятны любые небеса и любая земля. Цветник для него - прославленное Эльдорадо, неприметный ручеек - водомет молодых персиковых деревьев {Смысл этого пассажа непонятен издателю.}; птичий щебет слаще гармонии целого оркестра, а оттенки облаков любезнее искусного карандаша.
Человеческая жизнь - это путешествие, и его надобно совершить, какими бы плохими ни были дороги и какие бы невзгоды нас на них ни подстерегали. А если поначалу дорога кажется опасной, узкой и утомительной, то к концу она либо станет лучше, либо мы свыкнемся с ее рытвинами и ухабами.
Ты, насколько я вижу, неспособен воспринять эти великие максимы,, но попробуй, по крайней мере, вникнуть в смысл следующей притчи, доступной любому разумению. Я плетусь на никудышнем осле, а передо мной человек скачет на резвом коне, и меня гложет зависть. Но вот я оглядываюсь назад и вижу, как много людей еле передвигают ноги под тяжкой ношей. Мне должно сострадать их участи и возблагодарить небеса за свою судьбу.
Когда на Цинь-фу обрушивалось какое-нибудь несчастье, он поначалу плакал, как малый ребенок, а после обретал прежнее спокойствие духа. Погоревав несколько дней, он становился самим собой - самым веселым стариком во всей провинции Шэньси. В одно и то же время умерла его жена, сгорел дом со всем имуществом, а единственного сына продали в рабство. Целый день Цинь-фу предавался скорби, а на завтра пошел плясать у дверей богатого мандарина, чтобы заработать себе обед. Гости озадаченно смотрели на старика, веселящегося после стольких утрат. Сам. мандарин вышел к нему и спросил, отчего он, еще вчера ливший слезы от горя и отчаяния, сегодня беззаботно пляшет.
- Позволь мне ответить вопросом на вопрос! - воскликнул старик.Какая вещь прочнее - твердая или мягкая? Та, что противится, или таг что уступает?
- Разумеется, твердая, - отвечал мандарин.
- Ты ошибаешься, - возразил Цинь-фу. - Мне восемьдесят лет, а загляни мне в рот, так увидишь, что зуба нет ни одного, а язык - целехонек 2.
Прощай!
Письмо XCVI
[Осмеяние скорби и ликования по случаю недавней кончины короля.
Описание траура у англичан.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
В Китае мы печалимся по усопшим близким совсем иначе, нежели в Европе. Здесь траурный цвет - черный, а в Китае - белый; здесь, когда умирает отец или мать или родственник (друзей тут оплакивают редко), надевают темное платье и несколько дней расхаживают с постной миной, но скоро покойник забыт, жизнь течет без изменений, и никто не чувствует утраты, кроме разве что любимой экономки и любимого кота.
Тогда как у нас в Китае это весьма важное дело. Можно ли забыть, сколь благочестиво ты вел себя однажды в подобных же обстоятельствах, чему я сам был свидетелем. Помнится, это было, когда скончалась незамужняя сестра твоей бабушки. Гроб был поставлен в главном зале. Перед ним стояли изображения евнухов, лошадей, черепах и других животных в скорбных и почтительных позах. Более отдаленные родственники почтенной старухи, в том числе и я, пришли выразить свое соболезнование и почтить память покойной согласно обычаям нашей страны. Едва мы поднесли наши дары - восковые свечи и благовония - и испустили приличествующие случаю вопли, как из-за занавеса выполз на животе почтеннейший Фум Хоум во всем унылом величии неутешного горя. Твое лицо искажала печаль, и облачен ты был лишь в пеньковый мешок, стянутый веревкой у шеи. Два долгих месяца длился этот траур {1}. Ночью ты лежал на одной циновке, а днем сидел на неудобном табурете. О благочестивый человек, явивший страну пример скорби и подобающего поведения! О, воистину благочестива страна, где если и не испытывают горя из-за кончины друзей, то, по крайней мере, умеют печалиться о них ради своей собственной!
Здесь все обстоит иначе, все приводит в изумление. Среди каких людей я нахожусь? О Фум, сын Фо, среди каких людей я нахожусь? Они не ползают вокруг гроба, не надевают пеньковых мешков, не лежат на циновках и не сидят на табурете! Здесь джентльмен надевает все черное с таким видом, точно собрался на праздник по случаю дня рождения, а вдова, облекшись в глубокий траур по первому мужу, уже принаряжается для второго. Но забавнее всего то, что наши веселые плакальщицы прикрепляют к рукаву лоскут муслина, который и служит признаком скорби. Скорбящий муслин! Увы и еще раз увы! Это и в самом деле печально! На эти повязки из муслина, по-видимому, и возложена вся тяжесть утраты.