После переговоров я принял решение любой ценой добраться до лагерей беженцев на севере Афганистана и увидеть все своими глазами, поэтому не воспользовался приглашением президента Рахмонова лететь вместе с ними в Таджикистан. Я остался в Кабуле.
Мы встретились с Масудом в его офисе, теперь больше говорили не только о перспективах завершившихся переговоров, но и о том, что происходит в самом Афганистане. Он был озабочен тем, что страна практически изолирована, воюет с талибами и их союзниками в одиночестве, что она нуждается во внешней помощи, в том числе от России. Военная техника вся советская, нужны запасные части для ремонта автотранспорта, бронетехники, вертолетов, острая нужда в горюче-смазочных материалах, топливе. Разные люди из России предлагали свои услуги, но это была очень зыбкая, ненадежная почва для сотрудничества. Не мог понять, почему зарубежные политики считают, что талибы — это головная боль только афганцев. Мне показалось, что он не хотел принципиально жаловаться, это было несвойственно его свободной независимой натуре, а я почувствовал и себя виноватым в том, что происходило в Афганистане.
Увидев, что я скис от его слов, он рассмеялся и сказал: “Ничего, выживем. Бог велик, одних нас не оставит”. Эту его гордую озабоченность я пронесу через всю оставшуюся жизнь, ибо понимаю, что чувствует и переживает политик, несмотря на ощущение обреченности, когда он не “вписывается” в планы других стран, делает все возможное, чтобы отстоять свою линию, свои принципы, свое достоинство, свободу своей родины.
Тогда я подумал, что сделаю все возможное, чтобы другие страны осознали ситуацию в Афганистане не с точки зрения поддержки “своих подлецов”, а делали ставку на политиков, которые жизнью доказали, что отстаивают те идеалы, которые являются общечеловеческими. Сильный и свободный демократический Афганистан мог бы внести свою лепту в мировые ценности, а не в историю перманентной войны. Где бы я ни был, начиная с Таджикистана, я говорил об Афганистане. Но ни его, ни меня, как оказалось, не услышали.
Когда я решил посетить лагеря таджикских беженцев, расположенные на севере Афганистана, мне казалось, что я без особого труда смогу вылететь в Талукан. Однако первый же день, проведенный в Баграме, показал, что это совсем непростое дело. Ощущалась хроническая нехватка вертолетов, поэтому несколько дней подряд я выезжал в Баграм, ждал их появления и, не улетев, вечером возвращался в Кабул. Эти дни ожидания прошли среди других пассажиров, также безнадежно ожидавших полета в разные города и села Афганистана.
Для меня, человека с советским менталитетом, было странно видеть на военном аэродроме представителей разных сторон, даже враждующих между собой. Среди них встречались и талибы, во всяком случае, судя по разговорам и спорам, некоторые люди рьяно защищали талибов и сочувствовали им. Я представлял себе на секунду подобную ситуацию из нашей истории. Военная авиабаза принадлежит красным, а белые, эсеры и махновцы просят у красного командира предоставить им местечко в вертолете, чтобы навестить родных, а потом вернуться и продолжать с ним воевать. Здесь я наслушался всякого обо всех афганских лидерах. Афганцы так же, как и в Таджикистане “перемывали косточки” каждому, обвиняя их в разных грехах. Любимой их аргументацией было обсуждение исторических событий в сослагательном наклонении: “Если бы было так, то было бы совсем по-другому”.
Мне стало интересно, что эти такие разные люди думают об Ахмад Шахе Масуде. О нем говорили много, но, как ни странно, не спорили. Как я понял, он все же был непререкаемым, приемлемым для всех авторитетом. Обвиняли его со злостью и досадой только в одном, что он всегда уступает власть другим, и не хочет быть первым лицом страны. А Масуд, считали они, мог бы остановить братоубийственную войну, потому что его признают все, даже Хекматиар, самый ярый его противник, и добавляли, что если бы он не поддерживал Масуда, то многие его сторонники отвернулись бы от своего лидера. Во всем этом было много фольклора, который народ всегда создает о своих злых и добрых героях.
В одной из историй Масуд, проезжая по селу в панджшерской долине, увидел двухэтажный дом и спросил: “Чей это дом?” Ему назвали имя владельца. Им оказался один из ближайших сподвижников Масуда. Он задумался и сказал: “Хороший дом”. А несколько дней спустя, встретив хозяина дома, при всех поздравил его и поблагодарил за постройку хорошего здания для местной школы. Тому ничего не осталось, как согласиться с этим.
Изначально я не хотел беспокоить Масуда, но когда понял, что без него не обойтись, оказалось, что его нет в Кабуле. Тем не менее утром 31 мая мне принесли от него записку, которую я передал в Баграме военному коменданту авиабазы амиру Биссмилахану. Он прочел ее и сказал: “Я ведь Вас и без записки амир-саиба знаю, Вы — наш гость. Ну неужели я бы не отправил Вас, если бы обстоятельства мне позволили”. Амир Биссмилахан, как и в предыдущие дни, был очень гостеприимен, кормил меня пловом и шутками, хотя как потом выяснилось, ему вовсе было не до шуток. За его вертолетами охотились истребители Дустома.
Следующее утро в Баграме, как обычно, началось с ожидания. Вертолета на Талукан опять не было, а впереди был длинный день. Эти поездки в Кабул и обратно вконец измотали меня, и я понимал, что в конце концов мне придется отказаться от идеи поездки в лагеря таджикских беженцев и вернуться назад. И вдруг около полудня приехал Ахмад Шах Масуд. Он очень сожалел, что я все еще не вылетел, сказал, что ему надо побеседовать с людьми, и предложил мне принять в этом участие. Так мне посчастливилось пробыть рядом с ним еще один день, когда он работал с населением.
У дверей помещения, состоявшего из двух смежных комнатушек, собрались те, кто хотел встретиться с Масудом. Крестьяне, ремесленники, торговцы чередовались с полевыми командирами. Со всеми он был мягок, внимателен и терпелив. С одними говорил по-таджикски, с другими на пушту, который я скорее улавливал, чем понимал, а потому больше прислушивался к его интонации и манере говорить. Как я понял, оба языка были для него родными.. Зная хорошо нашу “восточную” манеру общения вышестоящего чина с нижестоящим, я был удивлен отсутствием у него какой-либо субординации, свободным, братским общением. Мне запомнился смешной эпизод этого приема. В то время как Масуд говорил с очередным посетителем, предыдущий, решив все же добиться своего, стоял у него за спиной и время от времени, подталкивая легко его плечо, бубнил, что-то вроде “ну ладно..., ну дай...” .
— Дай послушать человека, — отмахнулся Масуд.
Моджахед выдержал паузу, а потом в той же манере продолжал настаивать.
— Ну ты совсем стыд потерял, — сказал Масуд и кивнул на меня. — Хотя бы гостя постеснялся.
Тот обратил внимание на меня, подумал и “переключился”.
— Дорогой гость, ...да умру я у ваших ног. Скажите Амир-саибу, чтобы он разрешил мои трудности...
Мы все, кто был в комнате, в том число и он, расхохотались. Мне очень понравился этот “прием”, где в неформальной обстановке решались проблемы людей. Наверное, это и есть основа народной власти.
Масуд принимал людей беспрерывно около восьми часов, а вечером предложил мне поехать с ним в Джабаль-ус-Сирадж. Я обратил внимание, что его не сопровождала охрана. Кроме водителя, больше никого не было. В дороге он говорил о том, как война не позволяет создавать полноценную гражданскую власть, и люди не могут разрешить свои, иногда самые простые, житейские трудности. Они зависимы от обстоятельств, поэтому вот таким образом приходится их разрешать. Я старался его ни о чем не расспрашивать, он достаточно наговорился за день. Вдруг он прервал беседу, посмотрел на часы и обратился к водителю, чтобы тот включил радио. Это были новости Би-Би-Си на фарси. Корреспондент рассказывал о расколе внутри Демократической партии Таджикистана и передал интервью с одним из лидеров партии. Масуд внимательно выслушал все и тихо сказал: