— Жаль, что люди больше склонны разъединяться, чем объединяться, — потом добавил: — Мне нравится Би-Би-Си. Мы здесь в горах в полной изоляции. От них узнавали, что творится в мире и что мир думает о нас.
После гибели Масуда я часто вспоминаю этот путь из Баграма в Джабаль-ус-Сирадж, когда я почувствовал уязвимость и незащищенность Масуда, его усталость от этой бесконечной войны, которая притупила у него чувство собственной безопасности.
В Джабаль-ус-Сирадже Масуд был занят около получаса. Он говорил по рации с полевыми командирами. А за ужином мы двое, таджик и афганец, вдруг заговорили о разных пустяках, о жизни, о родине, о смерти. Это был нормальный, душевный вечер в ненормальное время, когда за окном продолжали кружиться сатанинские вихри насилия, предательства и смерти.
Утром мы провели еще час за завтраком. Он был настроен послать со мной двух своих людей в Тахар. Я пытался убедить его, что в этом нет надобности, так как Ходжи Акрамхан (военный руководитель провинции Тахар) уже предоставил мне сопровождающего. И все же он послал их со мной в Баграм, чтобы они проводили меня и обговорили условия моего своевременного возвращения из Талукана.
Наконец, мне удалось выбраться из замкнутого круга и добраться до лагерей таджикских беженцев. Мне трудно и сегодня писать о них и о тех днях, когда я увидел моих соотечественников. Пять дней, которые я провел в провинции Тахар, объезжая лагеря таджикских беженцев, встречаясь с простыми людьми, ведя переговоры с лидерами оппозиции, вызвали у меня бурю переживаний, пронзительное, не заживающее до сих пор чувство вины и беспомощности. Весь этот избыток чувств ввел меня в состояние, когда переходишь порог боли и тупеешь в прямом смысле этого слова. Поэтому я до сих пор не знаю, чья это была инициатива, Масуда или Ходжи Акрамхана, скорее обоих, но меня все время опекали афганцы, они как-то незаметно меня вели. С какого-то момента я осознал, что мои провожатые не оставляют меня ночевать в одном доме более ночи и стараются кормить сами. При посещении лагерей позади нашей машины всегда ехал грузовик сопровождения с вооруженными людьми. Они проявили удивительную заботу, радушие и гостеприимство, которые я никогда не забуду.
В обговоренный с Масудом день в Талукан прилетел вертолет. Меня посадили рядом с летчиками. За спиной творилось что-то невообразимое из нагромождения людей и груза. Вертолет никак не смог взлететь, и замечательный летчик Сабур терпеливо просил пассажиров:
— Ну я же вам сказал, что всему есть мера. Четверых со своим грузом прошу выйти.
Весь маршрут мы пролетели низко над землей, маневрируя между горами, опасаясь нападения дустомовских самолетов. Сабур, подлетая к Баграму, указав на далекую фигуру на летном поле, сказал:
— Амир-саиб ожидает отлета.
И действительно, на летном поле Баграма я встретил Ахмад Шаха Масуда и поблагодарил его за поездку, за помощь таджикским беженцам. Мы поговорили на ходу и договорились о встрече в Кабуле. Он был в хорошем расположению духа, спешил к ожидавшему его вертолету, был одет необычно празднично, в легкой традиционной летней афганской одежде, на голове нуристанская шапка, на плечах легкая накидка. Он был во всем белом и, входя в вертолет, обернулся и помахал нам рукой... Как оказалось, это была последняя наша встреча.
Где бы я ни находился, в России, США, Европе, я старался говорить о проблемах моей страны и Афганистана, пытался разъяснять позицию Масуда. Однако везде чувствовал дипломатию, готовность выслушать, но ничего реально не предпринимать, в лучшем случае сочувствующее понимание. Я пытался отстаивать интересы Афганистана в Москве. Масуд остро нуждался в запасных частях для военной техники. В октябре 1995 года, увы, здесь было не до Масуда, а те, кто мог бы скорректировать политику в отношении Афганистана, были озабоченны предстоящими президентскими выборами 1996 года или самими собой. Исключением был Евгений Максимович Примаков, который оценивал объективно как ситуацию в самом Афганистане, так и проблемы, связанные с таджикским конфликтом.
В США моя знакомая из Госдепартамента в Вашингтоне в конце концов дала понять, что их эксперты и аналитики утверждают, что по всем объективным показателям, Масуд является естественным союзником русских, может, даже в большей степени, чем Наджиб, и добавила, что русские совершают ошибку, если не понимают этого. Да, безусловно, американцы были правы относительно целесообразности этого союза.
Однако если не принимать во внимание стереотипы “холодной” войны, а опираться на защиту общемировых ценностей в борьбе против терроризма, где интересы России и США совпадают, то тогда и американские эксперты также совершили трагическую, роковую ошибку. В то время талибо-алькайдовский альянс точно просчитал, что прежде чем совершить нападение на Нью-Йоркские близнецов, надо уничтожить Масуда. Этому предшествовала демонстрация силы и варварства, когда талибы “расстреляли” буддийские статуи в Бамиане, шедевры мировой культуры. Тогда окончательно оформилась визитная карточка программы талибов, которые показали свою готовность навязывать всему миру свои агрессивные средневековые предрассудки путем террора. Барьером на их пути стоял Масуд, единственный, кто не метался перед ними из стороны в сторону, стараясь выторговать побольше, как другие, не противостоял им из своих политических или личных лидерских амбиций, а последовательно отстаивал духовные ценности страны.
При изменении позиции больших держав по отношению к талибам Шах Масуд мог стать объединяющей фигурой для всех более-менее умеренных, и даже радикальных военно-политических сил, опиравшихся на традиционный ислам, который неотделим от афганской культуры, всех, кто ставил во главу угла свободу и независимость Афганистана. Поражение талибов в Афганистане от отрядов Масуда могло бы стать началом поражения в регионе радикальных сил, прикрывающихся исламским интернационализмом, а в перспективе - разгромом этих сил и в других частях мусульманского мира.
Таджиков тысячелетиями гнали с их исконных земель, и они уходили все выше в горы в поисках безопасности. Саманидское государство, переставшее существовать в начале ХI века, опиралось на наемников, которые в конечном итоге заняли место своих правителей. Защищаться, но не нападать, такова история таджиков последнего тысячелетия, которые вместе с другими фарсиязычными народами дали миру выдающихся поэтов, ученых и философов, но не дали героев-военачальников. Мумин Каноат, современный таджикский поэт-классик, написал поэму в честь Масуда и назвал ее “Масуд-наме”. Отстаивая право на свободу Афганистана, он пробудил национальное самосознание таджиков, дал им возможность гордится тем, что они таджики-афганцы, полноправные, равные другим этносам Афганистана, и оказал огромное влияние на нас.
В конце двух последних десятилетий XIX века десятки тысяч таджикских и хазарейских семей были вынуждены искать убежища на территории Бухарского эмирата, спасаясь от насилия войск эмира Абдуррахманхана. Их земли эмир передал пуштунам, которых переселил из южных провинций, и создал пуштунский кордон вдоль афганского берега реки Амударьи. Гульбеддин Хекматиар родился в третьем поколении одной из таких семей. Летом 1968 года, в течение 45 дней находясь в Афганистане, я с удивлением замечал, что таджики-афганцы старательно избегали называть себя таджиками. Немыслимая трагедия много этнической страны родила Масуда, который, став героем многострадальной афганской земли, с гордостью называл себя афганцем, таджиком. Он и его панджшерцы, а также узбеки, нуристанцы и хазарейцы, защищая свою родину Афганистан, заставили с собой считаться. В наших беседах с Масудом мы затрагивали языковую и культурную историческую общность таджиков по обеим сторонам границы, но ни разу я не почувствовал в нем и тени намека на некую политическую перспективу объединения таджиков. Ему были чужды политические интриги и разного рода авантюры, он был пламенным патриотом Афганистана».