В ту ночь, впервые за долгое время, Том Пейн заснул легко и покойно, не прибегая к бутылке.
Было двадцать четвертое апреля тысяча семьсот семьдесят пятого года; неспешно угасал весенний, ясный, свежий день. Длинные густые тени ложились на мощеные улицы, с дальних холмов повеяло пьянящим запахом молодой травы, лопающихся почек, вспаханной влажной земли. В предвечерней тишине улицы Филадельфии огласились внезапно бешеным цокотом копыт, и перед «Сити-таверн» круто осадил запаренного коня взмокший всадник. На крик, что он привез новости, важные новости, потрясающие новости, со всех сторон сбежались люди. Но всадник не прибавил больше ни слова, покуда, как и подобает доброму хозяину, не позаботился, чтобы вытерли и напоили его коня, и сам не осушил кружку пива. Он пил, а тем временем весть о его приезде с быстротою молнии разносилась по городу, и толпа все росла. Пейн, сидя у себя в редакции, услышал крики на улице и побежал следом за всеми.
— Война, братцы, — промолвил всадник, отирая губы. — Война, будь она неладна!
Кто-то протянул ему понюшку табаку; другие осадили толпу.
— Они, понятно, знали, что в Лексингтоне находятся Ханкок и Адамс, — заметил он.
Потребовали, чтобы он все растолковал по порядку: где, что и как произошло.
— Дело было восемнадцатого апреля, — начал приезжий. Все разом примолкли: вести приходят с запозданием, но события совершаются быстро; с побледневшими, испуганными лицами переглядывались люди в толпе.
— Они сидели в доме пастора Кларка, — продолжал он. — Но это чего. Их успели предупредить из Бостона, и времени им хватило, поскольку красные мундиры перли пешком, а наши ребята скакали как черти. Да и пастор Кларк не растерялся, сразу же их спровадил.
— Их не поймали, Ханкока и Адамса?
— Им удалось уйти.
Снова все стихло; яростно строчили газетчики, но остальные молча ждали, слышны были одни лишь тоненькие голоса детей, снующих по-заячьи вокруг толпы. Всадник потребовал еще пива и ему поспешили передать по рукам новую кружку.
— Но целую деревню не отправишь прочь, — сказал вестник. — Людей подняли на ноги, и большинство уже в ту ночь не ложилось спать…
Толпа загудела; опять поплыла по рукам кружка пива; продолжались расспросы. Мало- помалу он им выложил всю историю, то запинаясь, то скороговоркой, а то надолго умолкая, чтобы, неподвижно уставясь в одну точку, сосредоточиться и попытаться осмыслить значение событий, о которых он вел рассказ.
В ночь на девятнадцатое апреля мало кто спал в деревеньке Лексингтон. Почти все, кого уволокли домой жены, потом оделись и, прихватив с собой ружье, пороховой рог и сумку с патронами, потихоньку улизнули к тем, кто расположился в кабачке. Диавол шагал по земле в ту ночь, но от него не отставали ангелы — еще вовек не бывало такой ночи, и ей не суждено было повториться вовеки. В трактире переговаривались шепотом, хотя могли бы и кричать — все равно никто не спал и будить было некого; мужчины тревожно осматривали оружие, пересчитывали патроны и гнали от себя непрошеную мысль, что стрелять в белок и кроликов — совсем не то же самое, что стрелять в человека. Их командир, капитан Паркер, правда, понюхал пороху во французскую войну, но и ему было не по себе, и он не так-то просто находил ответы на вопросы, летящие со всех сторон.
Незадолго до рассвета, из потребности как-то прервать томительное бездействие, Паркер отрядил Зика Садбери ударить в церковные колокола. Зик трезвонил, покамест не переполошил всю деревню и женщины, высовываясь из окон, не забранились:
— Тьфу, как не совестно, взрослые мужчины, а творят невесть чего!
Паркер приказал строиться, и люди подчинились, смущенно пересмеиваясь, поддразнивая друг друга шепотом:
— Ух, Айзек, и бравый же из тебя солдат!
— Щелкни каблуками, Джед. Да приосанься, представь, что на тебе жилетка по последней моде.
И — четырнадцатилетнему Джерри Хиксу:
— Эй, Джерри, шел бы ты домой учить уроки.
— Шагом марш! — гаркнул Паркер, и все затопали на лужок, раскинувшийся перед конгрегационалистской церковью. Доставив туда свое войско, Паркер в раздумье почесал затылок, не в силах, по всей видимости, сообразить, что делать дальше. В эту минуту вышел пастор, держа в руке легонькое охотничье ружье, и произнес:
— Ба, сколько паствы, а ведь нынче не воскресный день.
Хорошо, что он был с ними; у всех отлегло от сердца, послышались оживленные голоса. Серое предрассветное небо нежно розовело, желтело, согревалось; с полей донесся сердитый вороний грай: «Кар, кар!»
Глупый пес Джошуа Ланга, который не мог равнодушно слышать этих звуков, с оглушительным лаем помчался на ворон. Но внезапно разговоры оборвались; люди замерли; люди взглянули друг на друга. Над миром раздался еще один звук. Сначала слабо, хо потом отчетливей и, наконец, громко, резко, возникла и приблизилась барабанная дробь, пронзительный вой волынок, дразнящий ритмичный мотив, призыв то ли к славе, то ли к смерти — одному только Богу известно…