— Самое удивительное в Америке, — проговорил Пейн негромко, — это что у людей есть оружие. Когда они пустят его в ход…
— Что-то я тебя не пойму.
— Я и сам себя не понимаю, — пожал плечами Пейн.
Джейкоб Раст пришел в печатню и объявил:
— Томас, друг, я хочу, чтоб ты был в моей роте. — Толстый, низенький, он говорил раскатистым, зычным басом.
— Да?
— Отличная подбирается команда, черт возьми.
— Я подумаю, — кивнул Пейн.
— А что, тут есть над чем думать?
— Да. Сейчас такое время, что надо думать об очень многом.
— Послушай, милый мой, ты уже сколько месяцев как пожаловал сюда из Англии. Люди спросят, он за кого — за Англию или за Пенсильванию? Добрый товар или с гнильцой?
— Я к себе не принюхиваюсь, — усмехнулся Пейн.
— А вот мы к тебе — да!
— Я не из тех, кто движется, куда ветер дует, — ровно сказал Пейн. — Я сам знаю, что мне делать, вернее — начинаю узнавать. Вот знаешь ли ты, Раст, — это вопрос. Большой вопрос, сознаешь ли ты, что все это означает.
— Означает, будь я проклят, что мы как свободные англичане постоим за свои права!
— Ой ли?
— И сразимся за них, коль придется!
Пейн пожал плечами и отвернулся.
Были и такие, для которых ничто не изменилось. Пейн побывал однажды на балу в доме Фэрвьюзов, богатых импортеров, близких по своим взглядам к тори. Его пригласили, так как он представлял «Пенсильвания мэгэзин»; он согласился, так как искал — повсюду, только можно, — ответы на свои бессчетные сомнения, свои бдения, молитвы; на свою ненависть. Четыре фунта потратил на камзол коричневого тонкого сукна — такой одежды он еще не знавал на своих плечах.
Жабо на груди, новый белый парик, панталоны хорошей кожи, словом, джентльмен по всей форме, при трости и треуголке, в числе приглашенных вступает в лучшее общество, как в круг себе равных, в зал, освещенный четырьмястами свечами, где чернокожий раб певуче объявляет:
— Господин Томас Пейн!
Четыреста свечей — где и какие небеса освещались столь ярко? Черные слуги расхаживают с серебряными подносами, серебряными чашами для пунша, разносят горы изысканнейшего печенья и пирожного, подают холодную дичь двенадцати сортов, обносят красным вином, мадерой, портвейном в таких количествах, что хватит затопить все корабли британского флота. Дамы в тяжелых парчовых нарядах, шитых золотом и серебром, мужчины в кружевах, в атласе и бархате, а он здесь — господин Томас Пейн, которого, о чем бы ни зашла речь, поминутно просят высказать свое мнение.
— Эта история в Лексингтоне — деревенская потасовка, разумеется, не более того, но здесь, в городе, — вы видели? — эти оборванцы пытаются устраивать ученья!
Каждый из них побывал на своем веку в европах.
— Каково это наблюдать тому, кто видел королевскую гвардию!
— Но какую позицию, господин Пейн, должен при этом избрать редактор, то есть человек мыслящий, я хочу сказать?
— Бунт? Нет, не представляю себе, — ну пошумят, покричат, и только.
Господин Пейн на все на это по преимуществу отмалчивался.
— Торговле это не на пользу, во всяком случае.
— Э, не скажите. С перепугу народ кидается раскупать все подряд.
— Как бы то ни было, это предупреждение. Я полагаю, лорд Норт перестанет хвост распускать после того, как ему пообщиплют перья.
— Я с неизменным вниманием читаю ваш журнал, господин Пейн, — говорила молодая, прелестная, изысканно одетая женщина, глядя на него с восхищением — на него, корсетника Пейна. — И читаю ваши стихотворенья, — продолжала она. — Я нахожу, что они прекрасны, и потом, если мужчина причастен к поэзии, значит, он непременно должен быть человек с душою, вам не кажется?
— Человек с душой? Мне кажется, это можно сказать о многих.
— Правда? Знаете, это удивительно глубокая мысль. Мне самой глубокие мысли не приходят в голову, но это удивительно умно.
Они отведали пунша и пирожного, они гуляли по парку. Луна светила на звездном небе, и под конец его спутница заговорила о том, как странно, что он до сих пор не женился.
— Я был женат.
Он на мгновенье замолчал и прибавил, что его жена умерла.
— Какая ужасная трагедия!
— Да.
— Но вы не думаете, господин Пейн, что стали после этого лучше, богаче внутренне?
— Что?
— Да вы совсем меня не слушаете, господин Пейн.
— Виноват, — проговорил он. — Что вы сказали?