Он написал для журнала статью под названием «Размышления о титулах». Он был сдержан. Снова и снова говорил он себе: то, что мне довелось пережить самому, не имеет значения. Я должен писать о том, что думаю и знаю, к чему пришел, во что верю, и тогда люди меня услышат. Должны услышать.
Произошло объяснение с Эйткеном. «Размышления о титулах» были выпадом против привилегированного сословия, и выпадом резким. Пейн не был человеком из толпы, не был и ополченцем, проходящим ученья на лугу Коммонз, не принадлежал даже к сторонникам Конгресса. Нет, в одиночку, ощупью искал он дорогу во тьме, отчаянно, подчас исступленно. До сих пор он всегда терпел неудачу; теперь — не имел на это права.
— Такое нельзя печатать, — сказал Эйткен.
— А я напечатаю!
— В таком случае мы с вами расстаемся!
— Хотите, чтоб я ушел, — я уйду. К чему эти полумеры, — сказал Пейн.
Эйткен принялся уговаривать его:
— Томас, мы хоть и спорили, но ведь в конце концов сходились во всем, разве нет?
— И что же?
— Ну для чего вам надо встревать в эту кашу, в эту чертову смуту?
— Печатаю я статью или нет?
— Печатайте, пес с вами, но только предупреждаю, что вы уволены.
Пейн пожал плечами. Ему не впервой было слышать такое предупреждение, оно его больше не трогало. Он все равно продолжал работать в «Пенсильвания мэгэзин», и в конце концов журнал его стараньями сдвинулся в нужном направлении с позиции «и нашим и вашим», однако этот период его жизни кончился. Каким будет следующий, он не знал, как не знал, что произойдет здесь, в Америке. Им не решимость двигала — скорей, искало выход напряжение, и все, что рисовала ему надежда, было бесформенно и безымянно.
Пятого мая в Америку воротился Бенджамин Франклин — его миссия в Европе завершилась и, если говорить о политике, после долгих лет, проведенных там, не дала ничего; старый человек прибыл на родину, где все клокотало, как в котле. Поселился на Маркет-стрит, у Бейчей, где Пейну через несколько дней удалось его повидать. У Франклина нашлось для него всего лишь полчаса, не больше, слишком много предстояло ему наладить старых связей в Америке, слишком многое сделать за слишком короткий срок. Но он помнил Пейна — тряс ему руку, говорил, что следит за «Пенсильвания мэгэзин», что журнал хорош; умный журнал и читается живо.
— Нравится вам Америка? — спросил Франклин.
Пейн кивнул; ему хотелось сказать о многом, но почему-то не получалось. Столько времени в нем жила убежденность, что из тех, с кем его сводила судьба, Франклин — самый мудрый, понимающий, самый лучший; а вот теперь им владело странное недовольство, близкое к неприязни.
— Вы здесь нашли себя, — сказал Франклин.
Общие слова, думал Пейн, даже глупо. Ничего он не нашел.
— Что нам предстоит? — спросил он Франклина. — Неужели война?
— Война? Если называть войной столкновения, то да. Столкновения уже были и будут.
— Но все же, как оценить их? — допытывался Пейн с каким-то неистовым упорством. И тут же подумал, что жестоко, наверное, изводить такими вопросами этого старого, очень усталого человека. — Куда мы движемся? — Впервые Пейн обнаружил в себе неотступную, упорную жестокость. Незачем было спрашивать, куда они движутся; что до него, он двигался в одном-единственном направлении, и оно с каждым днем обозначалось все отчетливей.
Франклин сказал:
— Мы должны быть сильны, это главное — вы согласны? Будем сильны, так и правительство к нам прислушается. А войны не нужно, она никогда не нужна. Война — это бедствие.
Все равно что сказать: соль — соленая, подумал Пейн.
— Мы желаем иметь права, — продолжал Франклин. — Иметь гражданские свободы, уважение к нашим порядкам, возможность жить полной и достойной жизнью — отсюда и берется добродетель в человеке, когда он может работать, откладывать шиллинг про черный день, иметь кусок земли да крышу над головой. Мы не являемся неотъемлемой собственностью Англии, там должны осознать, что мирное содружество…
— Как насчет независимости? — спросил Пейн.
— А нужна ли нам независимость?
— Я не знаю, — устало сказал Пейн. — В детстве, когда я был маленький, я тогда уже чувствовал, что на свете кое-что устроено не так. И когда все кругом принимали такой порядок как должное, думал, что, может, я безумец и это меня лукавый смущает. Можно ли построить крепкое здание на прогнившем фундаменте?
— Старики не совершают революций.
— Полноте, сударь, — сказал Пейн, — какой вы старик! Вы вон мне вернули молодость!
На следующей неделе в Филадельфии собрался Второй Континентальный конгресс.