Белл кивнул.
— Друзьям показать.
— Это можно.
— Вы мне уступите подешевле против обычной цены? — спросил Пейн, не в силах утаить беспокойство, нащупывая рук в кармане весь капитал, которым обладал.
— И это можно.
— Симпатичная получилась книжечка, — сказал Пейн.
Пакет отправлялся в Балтимор почтовым дилижансом, и не значилось на нем ни имени отправителя, ни указания о содержимом а только лишь место назначения: лавка мелкого книготорговца Маркуса Лида. Но кучера дилижанса, дабы заручиться его молчанием, Белл снабдил дюжиной экземпляров книжки и дозволеньем продавать ее самолично по два шиллинга всякому, кто пожелает. Пассажиры взяли одну на всех, коротать с нею время в пути, и очкастый толстый пастор Амос Калвуди, методист-проповедник, звучным голосом читал им вслух:
— «Есть в структуре Монархии нечто чрезвычайно нелепое. — Это пастор и сам всегда ощущал. — Она сначала изолирует человека от источников всякой информации, а затем наделяет властью действовать в случаях, когда требуется величайшая осведомленность…»
Мельник Джейкоб Статц, сидящий рядом с пастором, твердо знал, что хотя и не хлебом единым жив человек, но и без хлеба человеку тоже нельзя, и подумал сейчас, есть ли такой король на земле, чтоб хотя бы умел отличить один сорт муки от другого.
Путь не близкий, а шум в экипаже не утихал. Пастор лишний раз утвердился для всех в качестве правой руки Создателя, когда прочел:
— «Каким же образом досталась королю эта власть, которой люди боятся доверять и всегда вынуждены ставить ограниченья?»
— А действительно — каким? — спросила миссис Родерик Клуз. Пастор, из почтения к даме, снял шляпу.
— Право на это от Бога человеку не дано, — заявил он решительно.
— Никакого?
— Никакого, сударыня, говорю вам. У священника, возможно, — призвание, вдохновение, озаренье, ощущение близости к Создателю. Но право от Бога — нечто такое, сударыня, что, вы уж мне поверьте, исходит от Сатаны.
В старой кофейне Бракмейера собралась по зову доктора Раша необычная компания: Дэвид Риттенхаус, Джеймс Каннон, Кристофер Маршалл, Людвиг Рис и Амбертон Сент-Аллен — люди высокого и низкого звания, объединенные отчаянным чувством, что назад пути уже нет. Сознание, что их повесят одними из первых, когда в Филадельфию войдут красные мундиры, наполняло их ощущением романтики, ощущением жизни яркой, стремительной, доблестной. При всем том их подход был, скорее, умозрительным — идеалом им служил Бен Франклин, а не братья Адамс. Когда Раш сообщил, что созвал их, чтобы почитать им одну брошюрку, они кивнули в ответ, потребовали вина и приготовились слушать.
— Кто это написал — не столь важно, — сказал Раш и читал потом три часа, внятно, неторопливо, изредка отрываясь, чтобы ответить на вопрос по ходу дела, хотя ближе к концу его уже слушали молча, с пожирающим вниманием.
— Называется «Здравый смысл», — сказал он, когда закончил.
— Ну понятно, творенье Пейна, — кивнул Риттенхаус.
— Вот именно.
— «А если это государственное преступленье…» — переиначил кто-то Шекспира.
— Черт, сразу и не распознаешь — так безобидно, казалось бы.
— И почем она?
— Два шиллинга.
— Эх, подешевле бы надо.
— Думаете, будут покупать?
— Кто ж такое не купит, интересно? Он сущий дьявол, этот человек, он гений.
— Да нет, он крестьянин. Видели вы, какие у него руки — мясистые, тяжелые. Крестьянин, оттого-то и понимает нас, ведь мы — нация крестьян, лавочников, мастеровых. Появился у нас год назад, и уже знает, что у нас сидит в печенках. Не для вас он пишет и не для меня, а для тех, кто пашет землю и стоит у верстака, и, Боже ты мой, как он им льстит, как он умеет влезть им в нутро, ублажить их, как он их искушает, говорит с ними на их языке, убеждает их: «Разве это не разумно? Разве не подсказывает это здравый смысл? Почему вы не сделали это давным-давно? Да свершится для мира омовенье в крови тиранов! Вы, я, все остальные — отчего мы рабы, когда можем быть свободны?» Кто он — Христос или Сатана? Я не знаю. Знаю только, что когда эту штуку прочтут, с мирной жизнью придется проститься надолго.
— На сколько же?
— Не на десяток лет — возможно, на столетие, на два. А может, и навсегда, — как знать, рожден ли человек быть рабом или быть свободным.
Абрахам Мара вел торговлю с индейцами — нелюдимый мужчина, полный силы, но сумрачный, с тяжелым взглядом. Когда он мальчиком приехал в эту страну, его звали Абрахам бен-Ашер, а Марой, то есть горьким,[4] прозвали за то, что характер у него был не сахар, и когда он с возрастом начал все больше жить в темных лесах, то стал и сам, как здесь принято, называть себя по прозвищу: Абрахам Мара. Он был еврей, но в синагоге его считали крамольником.