Так прошли две недели; потом Пейн в одно прекрасное утро встал и объявил, словно эта мысль только что пришла ему в голову:
— Я возвращаюсь назад.
Копыта лошади стучали, точно ружейные выстрелы, пробивая корку льда на мерзлой дороге; неподалеку на лугу темнело какое-то пятно, и Пейн, подойдя, опустился на колени подле окоченелого трупа, обращенного лицом к небу; рядом лежал мушкет — значит, дезертир, но свой, из Континентальной армии, замерз и остался лежать бездыханный, один на чужой и безлюдной земле.
Вот так оно было всегда; зима — и земля оборачивалась против них: закрытые двери, закрытые ставни — что было в Джерси, то же теперь в Пенсильвании.
По ночам он жался к маленькому костру; звук шагов мог означать приближение смерти, и он держал мушкет под рукой; согревал озябшие пальцы, заворачивался в одеяло и лежал, глядя на холодное зимнее небо над головой. Он разыскивал место под названием Валли-Фордж, и лишь один из всех, у кого он спрашивал дорогу, смог сказать ему хотя бы что-то, присовокупив:
— Попадешь туда — не обрадуешься, помяни мое слово.
На одну благословенную ночь его приютила в своем доме чета квакеров: большой, плотного сложения мужчина с мягкою речью и женщина с младенчески-невинной улыбкой — он порывался благодарить их, сказать им, кто он такой, но в ответ услышал от хозяина:
— Не надо, ты — путник, холодный и голодный, с нас этого довольно. И если ты из этих самых, то держи это при себе.
— Не любите вы континентальцев?
— Мы любим человека, а кровопролитие, смертоубийство и страданья — ненавидим.
— Разве сражаться за свободу значит совершать смертоубийство?
— Ты обнаружил бы в тысячу крат больше свободы в самом себе.
Уходя, Пейн сказал:
— Мне бы дорогу к лагерю…
— В Валли-Фордж?
— Ну да.
— Сам найдешь. Господь избрал место погибели на земле. Смотри на небо, узришь Диавола — значит, там оно и есть.
И вот — Валли-Фордж. Когда он добрался туда, смеркалось, и путь ему преградил часовой, закутанный в одеяло. Мост, перекинутый через речку Скулкил, розовое небо над заснеженными холмами. Ряды блиндажей там и сям, словно грязная шнуровка: снизу — яма в земле, сверху — бревна. На обледенелом плацу развевался флаг. Горели костры; возле них, на фоне огня, двигались темные фигуры. Холмы выпирали из земли, точно голые мускулы; безлистые деревья раскачивались на ветру.
— Я — Пейн, — сказал он часовому, и солдат хохотнул, закашлялся, щеря желтые зубы, довольный хилым каламбуром.
— Да кто же из нас не пень, гражданин.
— Том Пейн.
Часовой порылся в памяти, нашел ниточку, покачал головой:
— Здравый Смысл, что ли?
— Да. Где у вас генерал?
— Вон там… — Потеряв интерес, солдат опять съежился в коконе одеяла.
«Вон там» повело его за ряды блиндажей, мимо орудийного окопа, мимо бревенчатого госпиталя, где стонали, ныли, вскрикивали раненые; мимо новых часовых, которым он отвечал все то же:
— Пейн.
— Проходи.
Он прошел не меньше мили — сперва по лагерю, потом вдоль реки, где слева нависали над головою холмы — когда увидел, наконец, в потемках сложенный из грубого камня дом, в котором находился штаб Вашингтона. Над трубою курился дымок, светились окна; у передней и задней двери стояло по часовому. Его впустили. В сенях его встретил Гамильтон, худой, с запавшими глазами, на много лет старше того мальчика, каким его видел Пейн последний раз, — узнал бывшего корсетника из Тетфорда и улыбнулся, кивнул.
— Добро пожаловать.
Пейн подышал себе на руки, попробовал улыбнуться в ответ.
— Славное у нас местечко, вам нравится? — спросил Гамильтон.
Что-то в его голосе заставило Пейна спросить неуверенно:
— А что, все хуже, чем выглядит со стороны?
— Это смотря что вам удалось увидеть.
— Я шел от моста.
— Тогда, значит, главные радости вас еще ждут впереди, — с горечью сказал Гамильтон. — Вам нужно пройтись по блиндажам, Пейн, — нужно сходить потолковать с людьми, хотя, вполне вероятно, вам перережут при этом глотку. Вы, верно, думаете, что уже видывали их во всей красе, но у вас тут выводится зверь еще не виданной породы. Что ж вы не спрашиваете, почему?