Лоренс сказал Пейну:
— Подавайте в отставку, не ждите, пока они вас уволят. Что-то будет, Пейн, — я не знаю, это только Богу известно. — И, помолчав, прибавил: — Я, знаете, тоже так поступлю. Пусть ищут для своего Конгресса нового президента.
Пейн подал заявление об уходе.
А в Филадельфии собиралась гроза.
Лишь внешне Филадельфия выглядела спокойной, но даже и это внешнее спокойствие быстро истощалось. Этот квакерский город, занятый сначала англичанами, взятый затем назад американцами, был столицей революции. Был не только географическим, но также идеологическим центром Штатов, ибо первоначальный пыл Бостона скоро охладел и массачусетские фермеры, которые в клочья разнесли когда-то британскую армию под Конкордом и Лексингтоном, возвратились, большею частью, снова к родимому плугу и заступу. Упрямое, обостренное чувство личной свободы, присущее янки, неразрывно связывалось для них с неподатливой, каменистой землей, которая их породила, а неистовая независимость делала их малопригодным материалом для ведения войны, исключая тот вид военных действий, который они инстинктивно избрали для себя сами — то есть партизанский. Тот факт, что партизанская война могла бы завершить противоборство гораздо раньше, ничего не менял: война велась иначе, и янки отошли от нее.
Львиную долю борьбы, таким образом, досталось вести населению центральных областей, в особенности Пенсильвании, хотя также — выходцам из Джерси и Нью-Йорка, частям, сформированным из жителей Коннектикута, Род-Айленда, Делавэра и Мэриленда, южан из Виргинии и Каролины. Но ядро регулярных частей — те несколько тысяч, что голодали, холодали, томились жаждой, но даже в самое страшное время не отступились от исхудалой фигуры, мало похожей на прежнего Вашингтона, почти целиком составляли сыны Пенсильвании и Джерси. Для них Филадельфия была алтарем революции, и самый черный день для них настал тогда, когда Конгресс сбежал без единой попытки отстоять этот город.
Англичане, в глазах которых Филадельфия не имела особой цены, поскольку Нью-Йорк был уже ими взят, а позволить себе стоять гарнизоном в двух городах они не могли, оставили ее, столь же мало помышляя об обороне, как до них — американцы. Вступая в город снова по пятам красных мундиров, солдаты Континентальной армии не выказали ни ликования, ни снисхожденья. Они желали отплатить Филадельфии — и, хотя бы отчасти, отплатили. Город встретил их грязным, заваленным мусором; дома были разрушены, разграблены, чудесный филадельфийский чиппендейл, краса и гордость колоний, — изрублен в щепки, выпотрошен, разломан. На этот раз американцы входили в город со штыками наголо. Во главе пенсильванцев шел Уэйн, мужчина резкий, жесткий, как ножевая сталь.
— Всякий тори, — молвил он встречающему их комитету из именитых горожан, — это падаль, мешок с вонючим г…ом.
Горожане привыкли к сильным выражениям, но такое было уж слишком. Они заявили о своей лояльности.
— Не знаю, как вы понимаете лояльность, — сказал им Уэйн, — но отныне вы ее будете понимать, как я.
Однако разобраться, где тори, а где повстанец, оказалось невозможно. Кто мог сказать, который из тысяч горожан, остававшихся в Филадельфии, когда пришли англичане, лоялен, а который нет? В осведомителях недостатка не было, но даже самых озлобленных из них пугала перспектива кровавого террора, который могли повлечь за собою огульные обвинения. Народ в центральных областях крутой, но все же не до такой степени.
И потом, Пенсильвания была страною народовластия. Из штатов, объединившихся в союз, она всего ближе подошла к правлению работников и фермеров — боевых работников и фермеров, которые сами в те дни, когда началась война, создали свою либеральную конституцию, свою однопалатную форму правительства. Костяк этого населения составляли первопроходцы в одежде из оленьей кожи, которые давно поклялись, что скорей перейдут на язык своих длинноствольных ружей, нежели позволят аристократам завладеть их землей.
В этот бурлящий котел и угодило, точно камень, дело Сайласа Дина — и раскололо его надвое.
Робердо показал Пейну письмо, адресованное Роберту Моррису, который за последнее время прибрал к рукам мучную торговлю в центральных областях. Письмо попало к Робердо путями, о которых он предпочитал не распространяться — мало ли какие бывают способы. Строка, указанная им, гласила:
«Доброе бы свершилось дело в нашей стране для людей благородного званья, если бы господина Томаса Пейна не было в живых…»
— Могут убить меня, если им так не терпится, — пожал плечами Пейн. — Пробовали уже…