Теперь, когда почти все его сомненья рассеялись, он писал стремительно. Первая часть книги была руководством к революции вторая будет схемой — общей, грубой, но все же своего рода схемой — нового мира, о котором он мечтал. Он чувствовал, покамест писал, что за ним следят, и ждал вмешательства со стороны властей; когда такового не последовало, это не столько удивило его сколько заставило насторожиться. А потом к нему пожаловал Чапман, богатый издатель, и спросил, не хочет ли Пейн издать вторую часть «Прав Человека» у него.
Грубая работа, подумал Пейн, ох и грубо работаете, господа, — и сказал:
— Я издаю свои книги у Джордана.
— Ну, что такое Джордан, — самодовольно возразил Чапман. — Ничто, мышка, подбирающая крохи с издательского стола. Такое сочиненье, как ваше, господин Пейн, вещь такой силы и значимости заслуживает наилучшей печати, бумаги наивысшего качества, переплета, которым может гордиться любой писатель. Мы с вами люди искушенные, мы знаем — покупатель глуп, и судит о книге по переплету, а у меня вам будет обеспечен мягчайший сафьян, изысканное тисненье…
— Я издаюсь у Джордана, — улыбнулся Пейн. — Раздаются голоса, и притом довольно громкие, господин Чапман, что мое сочиненье граничит с крамолой. Издателю с таким положением, как у вас…
— Книгоиздательство всегда сопряжено с риском. Мы защищаем печатное слово, отстаиваем свободу печати.
— А ваши условия?
— Сто гиней — и все права мои.
— Все? — Пейн усмехнулся. — И никаких отчислений от продажи?.. Помилуйте, неужели мой труд так мало стоит?
— Я говорил, что иду на риск. Согласитесь сами, что…
— Жаль, но я издаюсь у Джордана, — сказал Пейн.
— Двести гиней.
— Смотрите-ка, мое сочиненье поднимается в цене. А право передать мою рукопись господину Уолполу к вам тоже переходит за эти сто гиней?
Господин Чапман выказал завидное самообладанье.
— Пятьсот гиней, господин Пейн, — сказал он.
— Эх, и жизнь у писателя — нипочем не соскучишься, — рассмеялся Пейн. — Проваливайте отсюда, господин Чапман.
— Не валяйте дурака, Пейн. Даю вам тысячу гиней, ни пенни больше.
— Пошел ты к черту!
— Предупреждаю вас, Пейн, берите тысячу. Тому, кого вздернут на виселицу, деньги не нужны.
— Пошел отсюда, пока тебя не выкинули.
Так был решен вопрос с Чапманом, но оставались другие. Когда Пейн принес рукопись Джордану, печатник сказал:
— Я человек не робкого десятка, но дела принимают скверный оборот. Помните Карстэрса — того, что взял тысячу из дешевого издания для Шотландии? Нашли со сломанной шеей под обрывом — лазал по горам. С каких это пор он начал увлекаться альпинизмом?
— Думаете, я не вижу, какой дела принимают оборот? — проворчал Пейн.
— Я-то сам не боюсь, это я не к тому.
Пейн оставил ему письменное заявленье, что автор объявляет издателем самого себя — и прибавил устно, что отвечать за содержание «Прав Человека» будет он сам, и никто другой.
— Зря вы это, напрасно, — возражал Джордан.
— Я так хочу.
— И не гуляйте особо-то по ночам.
Пейн усмехнулся, вспомнив иные времена, когда он слышал то же самое предупрежденье.
А потом, с потрясающей неожиданностью, пришел конец. Все революционные ячейки, ценою стольких усилий сколоченные среди рудокопов Уэльса, ножовщиков Шеффилда, докеров Ливерпуля и Тайна, гончаров, колесных мастеров — среди всех тех, кто уповал, что Пейн возглавит их и поведет за собою, — все они были выявлены и раздавлены правительством раньше, чем он успел созвать конгресс, поднять на ноги ополченье — раньше, чем тонкие нити революции успели обозначиться столь явственно, чтобы их можно было стянуть воедино. И тут же, как бы ставя последнюю точку в конце событий, пришло письмо от Джордана.
Пейн тотчас отправился у нему. Он только что узнал, что арестованы руководители четырех ячеек; он был готов ко всему, и все же не нашел в себе силы улыбнуться, когда долговязый печатник показал распоряженье, предписывающее ему, Джордану, предстать перед Королевским судом. По обвинению в государственной измене, состоящей в издании преступной книги под названием «Права Человека».
— Пойду я, — сказал Пейн.
— Ни в коем случае, — твердо возразил Джордан. — Если повесят вас, значит, конец всему, если меня, это еще ничего не значит, обыкновенная буря в стакане воды — поймите, Пейн, вас много носило по свету, повсюду вы побывали и, как сами же говорите, весь мир — ваше селенье. Ну, а я — англичанин, вот и все, очень просто, и мне, по неразумью, дорог вот этот островок и народишко, что на нем живет. Запрягли его в телегу, как рабочую клячу, и понукают всяк, кому не лень, и мне, видя это, охота перерезать постромки. Вот почему я и издал вашу книгу — и вот почему, если надо, умру за это, очень просто. Вы — это революция, я же — печатник, Пейн, и все дела.