И вот тут-то тебя осеняет: а может, ты вовсе не ворона, летающая над всем этим дерьмом — людьми, машинами и нормальной жизнью, — переполняемая самовлюбленностью, время от времени привлекаемая на землю блестящими никчемными безделушками?
— Але! Оглох, что ли? — К нему поворачивается таксист. — Куда едем, начальник?
Нет, возвращаешься сюда, и тебя как громом ударяет: уезжая из этого города три года назад, ты по крайней мере теоретически не мог вырваться из тех схем, которые не контролировал. Может быть, человеку не дано изменить свою натуру — не в мелочах, а кардинально, — так же как и озеро не может испариться по собственному желанию.
— Эй, начальник, ты чего, в отсечке? Куда?
— В Гринвич-Виллидж, — отвечает Винс.
Водитель отворачивается к рулю.
— Адрес-то есть? Район там большой.
Схемы, о которых ты даже не подозревал…
— Площадь Вашингтона.
— Курнуть охота? Или снежка? Знаю местечко поближе.
Может, ты вообще никогда не контролировал. Вообще…
— Нет, спасибо.
— Как скажешь.
Таксист включает счетчик и заводит мотор. Винс откидывается на спинку сиденья. Устал как собака. Он вылетел из Спокана в Чикаго накануне. Провел ночь без сна на пластиковом стуле в аэропорту О’Хара. Чтобы выкинуть из головы все мысли, купил в магазине аэропорта новую книгу в обложке — «Литературный негр» Филипа Рота, о двух писателях-евреях. Один молодой и подающий надежды. Другой старый и знаменитый. Книга понравилась ему, как нравилась научная фантастика, — в ней создавался мир, который он никогда не выдумал бы сам, но при этом мир выглядел вполне реальным. Потом в два часа утра на странице 88 старый писатель Э. И. Лонофф сказал: «Временами мне хочется представить, что я прочел свою последнюю книгу и в последний раз взглянул на свои часы». После этого Винс отложил книгу и понял, что больше к ней не вернется. Утром он улетел первым рейсом в Нью-Йорк. Когда самолет приземлился в аэропорту Ла-Гуардиа, Винс почувствовал, что трепещет, предвкушая.
Теперь, сидя в такси, он приоткрывает окно, чтобы подышать. Его укачивает, поездка навевает сон — трейлеры и автобусы (в Нью-Йорке насчитаешь больше разновидностей дизельной вонищи, чем запахов во всех других городах вместе взятых), люди на перекрестках, ждущие зеленый свет, уже сходящие с тротуара. В Спокане такого не увидишь: им всем не сидится дома — толпам людей, пересекающих улицы, прислонившихся к фонарным столбам, сидящих на капотах машин, на крылечках домов и кирпичных магазинов Квинса, где весь мир сливается воедино и течет по Гранд-Сентрал-Парквей. Машины сигналят. Он уже не помнит, когда в последний раз слышал, чтобы столько машин гудели одновременно и вдруг — раз! Он резко пробуждается и, как ребенок, бросается к окну, завидев серебристые пролеты моста 59-й улицы, а дальше остров Рузвельта, который в его детстве еще называли островом соцпособий, потому что там были одни инфекционные больницы и санатории. Потом до острова добрались застройщики и понастроили там таких апартаментов, в которых даже бассейны были с видом (бассейны!). Винс бросает взгляд за мост и видит Манхэттен, увитые плющом дома потомственных богатеев в Саттон-Плейс, держащие оборону против армии стекла и стали, толпящейся на берегу, а дальше — пики «Крайслера» и «Эмпайра», угрюмые башни-близнецы, линия горизонта, буйство зданий, революция кирпича, стали, камня и стекла, забитых людьми, уставших от людей, от машин, снующих по глубоким ранам авеню и коротким переполненным порезам улиц, и… от всего мира. Гребаный мир. Винс способен только на это, чтобы не рассмеяться и не захлопать в ладоши. И почему его. так удивляет, что по щекам тонкими дорожками текут слезы?
После смерти отца Винс часто гулял от своего дома на Элизабет-Стрит до площади Вашингтона, бродил между деревьями, прислонялся к мраморным аркам и наблюдал за миром. Ему было четырнадцать лет. Он много мечтал, слонялся по городу как турист, как легкая добыча для воришек — всегда смотрел вверх, впитывал архитектуру, — в отличие от большинства местных жителей, которые смотрят прямо перед собой или чуть вниз и никогда в глаза, отчего возникает ощущение настороженности. А взгляд Винса был направлен вверх на этот мир. Сколько он себя помнил, он всегда искал глазами отца на стройплощадке. Когда трос крана оборвался и разрубил его отца пополам, Винс только так и умел смотреть.
В парке он научился играть в шахматы и покер, различать жуликов и карманников, игроков, подменявших игральные кости и мухлевавших в карты, наперсточников. Он научился уворачиваться от ножей, босых женщин, наркоманов под кайфом, спокойно уходить, а не бежать, когда появлялись полицейские. Все его знакомые крали и дрались, поэтому он тоже крал и дрался. Как все мальчишки, лишившиеся отца, Винс попал в местную шайку на роль мальчика на побегушках — покупал курево, стоял на шухере, отвозил, что велели. Он всем нравился. Винс не был сицилийцем или хотя бы итальянцем, поэтому никогда не смог бы стать полноправным членом, своим, но, с другой стороны, он не был похож на ирландца, поляка, еврея или представителя другого народа, которые оставались только шестерками. Было что-то странное и недоступное в его загадочной меланхолии и мертвенно-спокойных глазах — качестве, легко принимаемом за бесстрашие. Винс принадлежал к тому редкому типу людей, по крайней мере в этом районе, которым не нужно было доказывать свою надежность.