А где-то ряженым обжорам,
Забывшим друга в карнавал,
Осталось грянуть песни хором
Те самые, что я певал.
Под вопли их веселых глоток
Я утопил бы злость в вине,
Я был бы пьян, как все, и кроток,
Король, заплатите вы мне!
Пусть Лиза-ветренница бредит,
Мое отсутствие кляня.
А все-таки на бал поедет
И лихом помянет меня.
Я б ублажал ее капризы,
Забыл бы, что мы оба голь,
А нынче за измену Лизы
Вы мне заплатите, король!
Разобран весь колчан мой ветхий,
Так ваши кляузники мстят.
Но все ж одной стрелою меткой,
О Карл Десятый, я богат.
Пускай не гнется, не сдается
Решетка частая в окне.
Лук наведен. Стрела взовьется.
Король, заплатите вы мне!
ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ
(В тюрьме Ляфорс)
Как ты мила мне, память, в заточенье!
Ребенком я услышал над собой:
— К оружью! На Бастилию! Отмщенье!
— В бой, буржуа! Ремесленники, в бой!
Покрыла бледность щеки многих женщин.
Треск барабанов. Пушек воркотня.
Бессмертной славой навсегда увенчан
Рассвет того торжественного дня, —
Торжественного дня.
Богач и бедный карманьолу пляшут,
Все за одно, все об одном твердят.
И дружелюбно треуголкой машет
Примкнувший к делу парижан солдат.
Признанье Лафайета[4] всенародно.
Дрожит король и вся его родня.
Светает разум. Франция свободна.
Таков итог торжественного дня, —
Торжественного дня.
На следующий день учитель рано
Привел меня к развалинам тюрьмы:
«Смотри, дитя! Тут капище тирана.
Еще вчера тут задыхались мы.
Но столько рвов прорыто было к башням,
Что крепость, равновесья не храня,
Сдалась при первом натиске вчерашнем.
Вот в чем урок торжественного дня, —
Торжественного дня.
Мятежная Свобода оглашает
Европу звоном дедовской брони.
И на триумф Равенство приглашает.
Сих двух сестер мы знаем искони.
О будущем грома оповестили.
То Мирабо, версальский двор дразня,
Витийствует: „Есть множество бастилий,
Не кончен труд торжественного дня, —
Торжественного дня“.
Что мы посеяли, пожнут народы.
Вот короли, осанку потеряв,
Трясутся, слыша грозный шаг Свободы
И декларацию Священных Прав.
Да! Ибо здесь — начало новой эры, —
Как в первый день творенья, из огня
Бог создает кружащиеся сферы,
Чье солнце — свет торжественного дня, —
Торжественного дня».
Сей голос старческий не узнаю ли?
Его речей не стерся давний след.
Но вот четырнадцатого июля
Я сам в темнице — через сорок лет.
Свобода! Голос мой не будет изгнан!
Он и в цепях не отнят у меня!
Пою тебя! Да обретет отчизна
Зарю того торжественного дня, —
Торжественного дня!
ИЮЛЬСКИЕ МОГИЛЫ
Цветов из детских рук, цветов охапки,
Цепь факелов, сень пальмовых ветвей
На этот прах! Друзья, снимите шапки!
Дороже он, чем мощи королей!
Король мечтал, что отомстит в июле
За шаткий трон, за лилии герба.
Тогда трехцветное мы развернули, —
Мы, дети якобинцев, голытьба.
Кричали нам. Мы глохли от обиды, —
Как бы под чарой, непонятно чьей.
А вы чуть не воздвигли пирамиды, —
Вы, правнуки бесчисленных мощей!
А! Хартию швырнув нам Христа ради,
Пытались вы согнуть нас под ярмо.
И вот свалился обойденный сзади
Еще один помазанник-дерьмо.
Есть некий клич, внушенный нам от бога.
«Равенство» — это всех сердец пароль.
Но в дальний край ведущую дорогу
Нам заградил рогатками король.
Марш-марш вперед, вперед! Все будет нашим.
Нам — набережные, Лувр, Отель де Виль.[5]
Войдем мы к вам, подразним вас, попляшем
Там, где сияла в позолотах гниль.
Народ — хозяин. Есть у нищих право,
Что взято в голодовках и в крови,
Ничтожных принцев разогнать ораву
И диктовать решения свои.
вернуться
4
Стр. 28.