VI.
На стендах, которые подновляет Владимир Анохин, хулиганы не пишут матерных надписей, а риэлторы не клеят объявлений о сдаче квартир. Я спрашиваю Анохина, почему нет вандализма, Анохин отвечает, что вандализм есть.
— Вот видите, здесь фотография Михаила Леонтьева, который «Однако»? Это я наклеил, чтобы не было видно дыры, которая получилась, когда кто-то ободрал вырезку со статьей «Тайна беззакония» из газеты «Патриот». Найду что-нибудь подходящее, заклею и Леонтьева. Гадостей почти не пишут, но что-нибудь сдирают регулярно, однажды семь венков, которые здесь лежали, кто-то сжег, а весной вообще был жуткий случай. Пришли гэбэшники из охраны Белого дома и повалили вот эту витрину, с фотографиями убитых. Прямо днем, при мне. Я их спрашиваю — милые мои, вы чего? А они говорят: прости, дед, это не мы придумали, это нам сказали. Кто сказал? А они молчат, пальцем вверх показывают. Наверное, проверяли нас на прочность. Но мы починили все, вот я последнее заканчиваю.
Торопится — 4 октября здесь будет митинг коммунистов. Геннадий Зюганов пятнадцать лет назад призвал своих сторонников не выходить на улицы, сам ни разу не ночевал в осажденном Доме Советов, но сегодня он — единственный статусный политик, который участвует в мероприятиях памяти погибших в октябре 1993 года. За эти митинги люди с Дружинниковской прощают ему все — даже то, что пятнадцать лет назад называли предательством.
VII.
— Семеныч, что делать с шабашниками? — кричит Анохину кто-то из его товарищей, копошащихся у крыльца.
— Не трогай их, пусть все видят! — машет рукой Анохин, и я спрашиваю: шабашники — это наемные рабочие, помогающие ремонтировать памятник? Пенсионер показывает рукой на стайку подростков-готов, которые пьют пиво у ограды стадиона, рядом с крестом.
— Они — тоже памятник тому, что Ельцин с Россией сделал. Споили, одурманили. Пусть все видят.
Снова хочется засмеяться и снова к горлу подступает комок. На каком-нибудь митинге этот старик с такими речами смотрелся бы идиотом, а здесь — ну да, все правильно говорит.
Александр Храмчихин любит говорить, что, мол, в октябре 1993 года правые победили левых, граждане — люмпенов, русские — советских. Допустим, что так оно и было. Но даже если вы — правый, русский и гражданин, и в вас нет ни капли левого, советского и люмпенского, если вы придете вечером, на закате на улицу Дружинниковскую и даже просто пройдете по ней от метро в сторону парка, за которым стоит Белый дом, — вам станет страшно и грустно, и ни о каких победах вы уже, конечно, думать не станете.
Соблазн ненавидеть
Новгородское дело как попытка гражданской войны
I.
Лет через несколько, почти не сомневаюсь, снимут сериал.
Если стало фабулой сериала «Атлантида» дело Александры Иванниковой — москвички, в 2004 году убившей подвозившего ее юношу, — то новгородское дело, куда более резонансное, с громадным мелодраматическим потенциалом, просто обязано обогатить масскульт. Редко какое судебное дело сочетает красивую love story с элементами детектива, жесткого судебного триллера, физиологического очерка, острой публицистики и — это впереди — романа скитаний.
Но в первой серии 20-летняя девушка будет смотреть на ветки в осеннем окне и слушать джаз. Это девушка удивительной, тонкой красоты и сложных духовных запросов. Она необычная, нездешняя, невесомая. Она выше, лучше своей среды (фоном пройдет комнатка в предместье Великого Новгорода, годовалый младенец, сварливая простецкая свекровь, любящий, но (по сюжету) ограниченный муж-программист и постирушка, ползунки, отчаянная бытовая тоска и усталость). «Представь себе — я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает», — переполненная музыкой, она подойдет к компьютеру и напишет в своем блоге (интернет-дневнике) про джаз и ветки, и что это самые прекрасные минуты в ее жизни. И молодой преподаватель философии в Москве прочитает это, будет потрясен («мне показалось, что она сказала нечто очень важное для меня», — вспоминал он недавно) и через какое-то время возьмет билет в Новгород.
Не всё сразу, конечно. Вскоре после встречи с Кириллом Тоня объявит мужу, что уходит от него и забирает ребенка, но так получится, что она не уедет к философу, а уйдет к матери в общежитие, в 11-метровую комнату, доставшуюся той после развода и размена квартиры, в густой коммунальный смрад. Примерно год они проживут в узнавании друг друга, в режиме встреч, в поезде Москва-Новгород; он откроет ей мир тонких, умных разговоров и сложных интуиций, он познакомит ее со своими друзьями; будут Питер, дожди, стихи, детский смех на снегу, счастье.