Ответить на первый вопрос не трудно. Значение взаимодействия фронтов ясно осознавалось всеми нашими высшими руководящими органами, начиная от правительства, которое ставило этот вопрос еще в апреле 1920 г., и кончая главнокомандующим и командующим Западным фронтом.
По второму вопросу имеем полное основание сказать, что полного единства взглядов не было. Главное командование и командование Западным фронтом вполне последовательно от начала и до конца кампании придерживались той точки [501] зрения, подтверждаемой и большинством польских авторов, что главным театром действий является северный театр, на котором действуют армии Западного фронта. К моменту перелома кампании на этом театре выявился главный фокус действий в виде Варшавско-Модлинского района, притянувший на себя, как увидим ниже, главную массу польских войск. В этом районе в силу причин политического и экономического порядка выделялся такой объект, как Варшава, но взятие ее не могло явиться самоцелью операции. Падение Варшавы должно было явиться естественным результатом разгрома живой силы противника, прикрывавшей этот тупик. Поэтому командзап в своей директиве от 10 августа, определившей марш-маневр наших армий к линии р. Вислы, ни словом и не упомянул о взятии Варшавы.
При сложившемся соотношении сил на польском театре мы не могли позволить себе такой роскоши, как две самостоятельные операции на нем в роде операции по захвату рубежа средней Вислы, что перешибало становой хребет всей польской обороны и должно было повлечь за собой паралич всех функций государственного организма и операции по захвату Галиции.
Ясно, что действия польского крыла Юго-Западного фронта должны были быть соподчинены интересам и целям Западного фронта. Это одно давало нам необходимое сосредоточение всех наших усилий на одной действительно важной цели. Всякое иное решение должно было повлечь за собой распыление наших усилий в пространстве.
Но командование Юго-Западным фронтом, как мы теперь знаем, мыслило взаимодействие фронтов в форме двух самостоятельных операций фронтов на Варшавском и Краковском направлениях.
По поводу этого проекта мы не можем не привести одной исторической аналогии. Не напоминает ли это положение той обстановки, в которой оказалась Ставка русского верховного командования в мировую войну, когда оба ее фронта также стремились к самостоятельным действиям на Берлин и на Вену, причем каждый из фронтов расценивал себя за главный?
Известно, как тогда верховное командование стало на позицию примирителя обоих фронтов и превратило себя не [502] в командную высшую инстанцию, а в какого-то третейского судью между ними, и известны, наконец, те отрицательные для русской стратегии последствия, к каким привела такая политика русской Ставки.
С удовлетворением отмечаем, что наше Главное командование нашло в себе достаточно силы воли, чтобы в решительный момент пойти по тому пути, на который его наталкивало ясное оперативное сознание и правильное понимание обстановки в целом.
Отмечая здесь эту положительную заслугу Главного командования, мы должны, однако, сказать, что оно запоздало с оформлением своего плана по разгрому армий противника, иначе говоря, с оформлением своей идеи о взаимодействии фронтов. Она должна была созреть раньше, и через р. Зап. Буг мы должны были перейти уже с готовым планом главного командования. Не повлиял ли здесь на наше запоздание до какой-то степени тот оптимизм, который порождало лавинное наступление армий Западного фронта? А с другой стороны, не играла ли тут роль некоторая переоценка значения возможного румынского выступления и тяготение внимания Главного командования к врангельскому участку Юго-Западного фронта? На эти вопросы мы ответить сейчас категорически не можем, пока молчат лица, могущие вплести новые нити в канву истории.
Для того чтобы ответить на третий вопрос о том, своевременно ли было осуществлено решение о взаимодействии фронтов, нам придется, с одной стороны, несколько забежать вперед, а с другой стороны, прибегнуть к расчету времени и пространства.
Как скоро будет видно, польское Главное командование, задумав план широкого контрманевра, опираясь на линию средней Вислы, обеспечивало его на Люблинском направлении заслоном в 7500 штыков и сабель. Этот заслон был развернут на фронте Холм — Грубешов. Ген. Сикорский в своем труде указывает, что этот заслон, за исключением 7-й пехотной дивизии, состоял из одних только фикций, а не войсковых частей. К таким фикциям он причисляет 6-ю пехотную украинскую дивизию, боевой состав который был менее 1000 чел., «белорусскую народную армию» численностью не свыше 1600 чел. и различные польские [503] добровольческие{263} формирования, сведенные в оперативные группы, но не представлявшие, по словам ген. Сикорского, «ни качественности, ни силы регулярного войска»{264}. Совершенно правильно указывает ген. Сикорский на величайший риск польского контрманевра, обеспечиваемого с востока столь ненадежным заслоном.