«Несмотря на то, что я не скрывался, - не в моем стиле переходить на нелегальное положение, - большевики напали на мой след случайно. Дочь моя служила в Химсоюзе. И вот однажды какие-то сыщики-гастролеры явились в управление Химсоюза в чрезвычайном волнении.
- Кого вы держите у себя? Дочь бывшего обер-прокурора Сената, племянницу министра Протопопова, жену офицера Добровольческой армии!
Так местные ищейки напали и на мой след. И вот, в результате этого, два милостивых государя глубокой ночью на 14 мая пожаловали в мой дом. Они подвергли и дом, и меня всестороннему обыску. Что они искали? У меня было такое впечатление, что они сами этого не знают. Ничего положительно интересного для чрезвычайной комиссии они не нашли. Зато ими были обретены такие компрометирующие вещи, как серебряный портсигар, золотые часы и серебряный сервиз. Все это было забрано и, кроме портсигара, не возвращено.
Пешком, с одеялом да подушкой, наскоро мною забранными, отправились мы на Сумскую улицу. Мое новое обиталище оказалось в тесном и сыром подвале, где уже находилось целое общество бывших чинов полиции, приставов, как титуловали их тюремщики. Через некоторое время нас перевели на Чайковскую.
Новый обыск. Новая брань.
А затем потянулись длинные дни, недели«.
Преступление В. Смиренномудренского заключалось только в том, что он был прапорщиком. Арестованный по анонимному доносу, без предъявления каких бы то ни было обвинений, он был препровожден на Сумскую.
Допрос
Как было уже сказано, судьба несчастных, попавших в чрезвычайку, зависела в большинстве случаев от произвола. Случалось, что допрос производился на следующий же день; бывало, что месяцами приходилось просиживать в подвалах, не зная, за что, собственно, сидишь; случалось и так, что допроса вовсе не было, а жертва без суда и следствия выводилась в расход палачами вроде Саенки.
Такой случай подробно описывался в одной из харьковских газет. Дело касалось целой группы лиц, арестованных 3 июня и препровожденных под сильным конвоем из 20 красноармейцев в Чайковский лагерь.
Среди арестованных находились генерал С. Е. Молчанов, бывший командир Тамбовского полка, впоследствии дивизионный командир, человек безукоризненной нравственности, храбрый, суровый солдат, проделавший несколько войн, бывший Иркутский губернатор, отец и сын Бантыши-Каменские, отец и сын Фисаковы, Б. В. Дудухалов, Судаков, Бабанов, Сабодаро, Лукьянчиков, одна женщина и другие.
«В приемной коменданта, - рассказывает Н. Т-ий, - приведенные сели вдоль стен на стульях. Конвойные, совсем молодые парни, столпились у входной двери. У трех дверей стали часовые Чайковского лагеря.
После недолгого ожидания из комендантской комнаты выходит моложавый матрос с большим немецким железным крестом на груди, товарищ Эдуард, и ломаным языком проверяет список приведенных.
- Полковник Молчанов здесь?
- Здесь, только не полковник, а генерал-майор в отставке, - спокойно, с достоинством, не вставая со стула, ответил генерал.
- А, даже генерал! - воскликнул матрос, - еще лучше, очень приятно! - и при этом засмеялся, а вместе с ним загоготал и весь конвой.
Присутствовавшие сидели пораженные. На лице генерала скользнуло волнение, подавляемое сильною волей.
- Вы спрашиваете, здесь ли полковник Молчанов. Я отвечаю на ваш вопрос, что здесь, только не полковник, а генерал в отставке, - без видимого волнения, несколько упавшим голосом произнес генерал.
- Такая-то? - продолжал матрос.
- Здесь, - ответила молодая цветущая женщина, хорошо одетая, с большим узлом постельных принадлежностей в руках.
- А, сразу видно, что спекулянтка, - ухмыльнулся матрос.
Допрос продолжался в том же духе. Опрошенных поочередно вводили к коменданту и обыскивали. Через 2-3 часа из «комендантского дома» вывели людей в одном белье. На основании донесшихся звуков револьверных выстрелов Н. T-ий делает вывод, что этих людей расстреляли.
Однако, по приведенным выше данным раскопок, теперь можно уже определенно установить, что до расстрела жертвы подвергались пыткам и истязаниям.
Прапорщик Смиренномудренский, допрашивавшийся тем же латышом Эдуардом, так характеризует процедуру допроса:
«Безграмотно и бестолково записывались из показаний факты самые несущественные, и совершенно игнорировалось то, что даже с точки зрения большевиков могло иметь какое-нибудь значение; я решительно ни в чем не был виновен, и при всех властях, какие только были в Poccии, я признавался совершенно не способным к военной службе и до этого был на излечении в Крыму. Целые сутки протянулись в неизвестности, утром меня отправили в каторжную тюрьму».