Наш пароход с трудом пробивал себе дорогу через ледяные глыбы в Або. Оттуда мы поехали по железной дороге до русской границы. Путешествие продолжалось дольше обыкновенного, встречались разные препятствия, которые финская администрация пыталась оправдать разными причинами. Нам говорили, что русские белогвардейцы собирались устроить нападение на поезд. Литвинов спросил, улыбаясь: «Не нарочно ли медлят, чтобы дать им время для организации нападения?»
Более нервные из нас считали это возможным. В Выборге, однако, нам сообщили, что в Петрограде начались сильные волнения, и что финны не имеют охоты ввергнуть нас в хаос восстания. Кто-то нашел газету, и мы прочли подробный отчет о том, что случилось. На обратном пути я узнал, что это сообщение, так же как и многие подобные, были прямо протелеграфированы в Англию. Сообщалось, что в Петрограде произошло серьезное восстание. Семеновский полк перешел к восставшим, им удалось захватить в свои руки город. Правительство бежало в Кронштадт, который обстреливал Петроград из тяжелых орудий.
Это казалось малоутешительным, но что было делать? Мы решили кончать партию в шахматы, которую начали на пароходе. Выиграл эстонец. Я шел вторым. Неожиданным удачным ходом я обыграл Литвинова, который, по существу, был лучшим игроком, чем я. В воскресенье ночью мы приехали в Териоки, а в понедельник утром мы медленно приближались к границе Финляндии у Белоострова. Отряд финских солдат ожидал нас. Никто не имел права войти в здание станции, и тщательно следили за тем, чтобы ни один опасный революционер не вступил на финскую территорию. Лошадей не было, но нам дали трое маленьких саней. На них мы положили наш багаж, а сами под конвоем финнов пошли пешком к границе. Финский лейтенант шел во главе нашей маленькой группы, беседовал с нами по-немецки и шведски с видом человека, который считает нужным быть любезным с несчастными, которых собираются бросить в адский котел.
Несколько сот метров двигались мы вдоль рельс, а потом пошли по тропинке в снегу, которая вела через лесок, и подошли к маленькому деревянному мостику, переброшенному через узенькую замерзшую речку, отделявшую Россию от Финляндии. На обоих концах этого мостика, едва достигавшего двадцати метров в ширину, находилось по шлагбауму, по две будки и по два часовых. На русской стороне как шлагбаум, так и будка были полосатые: черные с белым - цвета, обычные для старой русской империи. Финляндцы же, очевидно, не имели еще времени покрасить шлагбаум и будку на своей стороне.
Финны подняли шлагбаум и финский офицер, как наш предводитель, торжественно прошел до середины моста. Здесь был выгружен наш багаж, а мы в это время наблюдали, как старенький дряхлый мостик скрипит под тяжестью нашего скарба, так как мы взяли с собой столько съестного, сколько это было возможно. Никто из нас не имел права ступить на мост, пока офицер и несколько солдат с русской стороны не пошли нам навстречу; только маленькая Нина, десятилетняя дочка Воровского, болтавшая с финнами по-шведски, получила разрешение перейти через мостик. Робко перешла она на другую сторону и заключила дружбу с солдатом Красной армии. Он стоял с ружьем в руке и ласково наклонился к ней, чтобы показать ей значок Рабоче-Крестьянской Республики, который был на его фуражке и состоял из перекрещивающихся серпа и молота. Наконец, финский офицер взял список конвоируемых и громко прочел фамилии: Воровский, его жена и ребенок. Улыбаясь, он через плечо посмотрел при этом на Нину, которая в это время любезничала с часовым. Затем он вызвал: «Литвинов». Одного за другим вызывал он всех русских, их было около тридцати. Мы, четверо иностранцев, Гримлунд - швед, Пунтервальд и Штанг - норвежцы - и я были последними. Наконец, после общего прощания и восклицания Нины: «Helse Finnland», финны вернулись обратно к своей культуре. Мы же пошли вперед, к борющейся за свое существование новой цивилизации России. После перехода моста мы попали из одного миросозерцания в другое, от одной крайности классовой борьбы к другой, от диктатуры буржуазии к диктатуре пролетариата.
Различие сразу бросалось в глаза. На финской стороне мы восторгались новой, великолепной постройки станцией, которая была по размерам больше, чем нужно, но давала правильное понятие о духе новой Финляндии. На русской стороне мы увидали тот же серый, старый деревянный дом, который знаком всем путешественникам, приезжающим в Россию, как из-за своего международного значения, так и из-за трудностей с паспортами, которые там чинили. Носильщиков не было; это не могло удивить, так как всюду на границе были проволочные заграждения, и нейтралитет был крайне враждебного свойства, так что всякая торговля прекратилась. В очень холодном буфетном зале нельзя было купить ничего съестного. Длинные столы, когда-то нагруженные икрой и другими закусками, были пусты. Правда, стоял самовар. Мы взяли чай - по шестьдесят копеек стакан, и сахар - по два рубля пятьдесят копеек за кусок. Мы пили чай в комнате, где проверялись паспорта и где только накануне, по-видимому, топилась печка. Шведский хлеб Пунтервальда показался нам очень вкусным за чаем. Мне очень трудно передать ту странную смесь подавленности и веселья, которая охватила наше общество при взгляде на эту заброшенную изголодавшуюся станцию. Мы знали, что нас больше не стерегут и что мы более или менее можем делать что хотим. Общество разделилось на две части, из которых одна плакала, а другая пела. Г-жа Воровская, которая с первой революции не была в России, горько плакала. Литвинов и более молодые члены нашего общества становились веселее, несмотря даже на отсутствие обеда. Они пошли по деревне, играли с детьми и пели. Пели не революционные песни, а какие-то красивые мелодии, которые приходили им в голову. Когда мы, наконец, попали в поезд и убедились, что вагоны не топлены, кто-то взял мандолину и мы согревались танцами. В этот момент я думал с огорчением о тех пяти детях, которые ехали с нами и для которых страна, испытавшая войну, блокаду и революцию, была малоподходящим местопребыванием. Но детям передалось душевное состояние родителей-революционеров, возвращавшихся к своей революции, и они бегали возбужденно взад и вперед по вагону или садились на колени то к одному, то к другому пассажиру. Были сумерки, когда мы прибыли в Петроград.