Когда я увидел, что он упал, я понял, что в него попало пять пуль. Тогда я разрядил револьвер [в тело]. Толпа разбежалась. Полицейский тихо подошел и сказал: "Этого достаточно?" Я ответил: "Да". Он сказал: "Тогда дайте мне ваш револьвер". Я отдал ему револьвер, сказав: "Я убил великого убийцу". Когда полицейский сказал мне, что Петлюра мертв, я не мог скрыть своей радости. Я бросился вперед и обхватил его за шею.
Несмотря на признание в убийстве Петлюры, Шварцбард был оправдан французским судом присяжных, а жене и брату его жертвы была присуждена неустойка в размере одного франка на каждого. Споры вокруг "Головного отамана" вряд ли утихнут и сейчас, поскольку его могила в Париже остается магнитом для эмигрантов и отечественных украинских националистов, а в июне 2009 года бывшая улица Коминтерна в столице Украины Киеве была переименована в улицу Симона Петлюры. Тем временем в израильском городе Беершеба одна из улиц названа в честь "Мстителя (Шалома Шварцбарда)". "Русские" гражданские войны, таким образом, в буквальном смысле вышли на улицы.
* * *
Осенью 1920 года, когда боевые действия продолжались на быстро продвигающемся на восток советско-польском фронте, в Минске, а затем (после того как красные сдали Минск полякам) в Риге были неловко проведены переговоры о перемирии, приведшие к прекращению огня в октябре 1920 года и, в конечном итоге, к заключению полного советско-польского мира - Рижского договора (18 марта 1921 года). По условиям этого соглашения Польша передвинула свою восточную границу примерно на 100 миль к востоку от той, которая была предоставлена Варшаве союзниками по линии Керзона, но вернула себе, по сути, только те восточные пограничные территории, которые были потеряны Россией в результате третьего раздела Польши 1795 года, включая Гродно, Рувно и Львов (а также Вильно/Вильнюс, хотя для обеспечения этой довольно значительной и во многом искусственной победы потребовалось определенное количество уловок, использованных во время так называемого "Желиговского мятежа" в октябре 1920 года). Другие территории и население на востоке, включая окрестности Киева и Минска, должны были быть признаны Варшавой как входящие в состав новой Украинской ССР и Белорусской ССР, соответственно. Таким образом, мечты Пилсудского о Мендзыморце пришлось отложить, а Петлюра и эмигрантское правительство УНР оказались такими же апатридами, как и их бывшие союзники по ВУНР, и вскоре им перестали рады даже в Варшаве (после того как в ноябре 1920 года попытки вновь вторгнуться на Украину с польской территории поставили под угрозу срыва непростую польско-советскую разрядку). За этот компромисс польский лидер подвергся критике внутри страны, но долг, который буржуазная Европа задолжала окровавленному корпусу Пилсудского, остается неисчислимым. Ленин мог бы написать о Рижском урегулировании: "Мы победили. Каждый, кто посмотрит на карту, увидит, что мы победили, что мы вышли из этой войны с большей территорией, чем была у нас до ее начала", но он писал это сквозь стиснутые зубы. В августе 1920 года Берлин, пусть и ненадолго, но все же оказался в руках Красной армии. Вновь он станет таковым лишь в апреле 1945 года, причем при совершенно иных обстоятельствах.
В этом великом состязании советское руководство явно не считалось с моральным духом поляков, защищавших свою собственную территорию: слаженность, история и последовательность национального движения в Польше были (соответственно) ближе, длиннее и плотнее, чем в любом из других приграничных регионов , еще не захваченных Красной армией: они были, конечно, более значительными, чем национальные движения Эстонии, Латвии и Литвы, из которых советские войска уже были изгнаны. Кроме того, население Польши было больше (в 1920 году оно насчитывало около 20 миллионов этнических поляков), чем у других потенциальных сепаратистов, и страна была гораздо более индустриально развитой: например, текстильный город Лодзь был одним из самых технически развитых в мире на тот момент. Москва, возможно, окрыленная недавним успехом над ВСЮР, даже не рассчитала, что польская армия численностью 750 000 человек, у которой было восемнадцать месяцев на подготовку, может оказаться более грозным противником, чем сравнительно ветхие силы казачье-добровольческого союза Деникина или непростого сибирско-комучского конгломерата Колчака, ни одна из которых не насчитывала более 120 000 человек на пике своей численности. Разумеется, белые действовали с гораздо менее безопасных, менее развитых и менее населенных базовых территорий, чем те, которыми располагала армия Пилсудского (чья территория, стоит повторить, была и его собственной). То, что советское руководство могло пойти на такую авантюру - наступление на Варшаву, - несомненно, свидетельствует о неизменной приверженности делу пролетарского интернационализма. Такой брак можно рассматривать как вдохновляющий в своей чистоте или огорчающий в своей наивности, можно считать его прикрытием для советского российского империализма, но ничто не может изменить того факта, что эта авантюра была сделана. Более того, даже просчитавшись в том, что в ретроспективе кажется невозможным, советское высшее командование, ЦК большевиков, Совнарком и Коминтерн прекрасно понимали, что идут на авантюру: ведь к этому моменту, несмотря на победы на многих фронтах, Красная армия была разбросана по округе и имела слабеющий тыл. Как сказал Главком Каменев 15 июля 1920 года, когда обсуждалось судьбоносное решение о вступлении в Польшу: