-Мамочка, куда они хотят увезти нашу Лину?- звонко пронзил морозную тишину вопль младшей из сестер. И толпа взорвалась и заклокотала, не меняя, однако, занявшей диспозиции в стороне от машины. Орали, в основном, бабы и молодежь, награждая судей, администрацию школы и советскую власть всеми печатными и непечатными выражениями. И сквозь весь этот беспорядочный ор особенно отчетливо слышался пронзительный тоскливый вопль матери: "Доченька, прости-и-и!"
Между тем, директору с подоспевшим вовремя к нему шофером грузовика удалось как-то оторвать Лину от матери и подтащить к машине. Шофер вынужден был даже опрокинуть в снег пару пацанов, рвавшихся в драку. Возможно, и в самом деле драка, или еще какое-нибудь побоище состоялось бы у борта машины, но, слава богу, конвоир догадался пальнуть в воздух из своего табельного оружия. И это действие мгновенно отрезвило толпу. Лину благополучно впихнули вовнутрь фургона. Следом в фургон немедля поспешила Ольга Николаевна.
-Ну, все, поехали! - директор махнул рукой шоферу.
Машина задрожала, заревела, дернулась пару раз и медленно потащилась по направлению к лесу, оставляя позади себя снежное облако.
5
И тут Ольге Николаевне стало совсем нехорошо. Она опять вспомнила вчерашнее заседание и свою обличительную речь, и дотошные вопросы судьи, которые тогда казались Ольге Николаевне бесполезными и даже провокационными, уводящими от сути дела: "...Скажите, какие меры общественного воздействия были оказаны в отношение Закировой?" "Кем?" - переспросила Ольга Николаевна. "Вашей общественностью, от имени которой Вы тут выступаете". "Закирова неоднократно вызывалась на административную комиссию. Вопрос о её детях обсуждался на педсоветах, на заседаниях родительского комитета, - невозмутимо отбарабанила Ольга Николаевна. - Да вот же все документы", - она указала на гору бумаг, сложенных на столе перед судьей. "А по душам просто так с нею кто-нибудь из вас разговаривал? - не унималась судья. - Неужто, никому в голову не пришло просто по-человечески помочь?" "Помощников у неё и без нас хватало с лихвой", - отпарировала Ольга Николаевна. "Ну, если таковыми считать собутыльников, то я с Вами спорить не собираюсь", - жестко заметила судья.
Потом Ольга Николаевна вспомнила, как истерически запричитала Закирова, когда судья предоставила ей слово: "Не буду я больше, не буду! Простите меня! Не буду!"
"Но почему же суд все-таки не простил? - спросила себя Ольга Николаевна. - Почему не дал шанса? И почему никто из членов суда не спросил у самих детей, желают ли они, чтобы их отобрали у матери? Неужели у них нет прав на собственные чувства и желания? Ведь они же были там, в зале". "Боже! - мысленно ужаснулась Ольга Николаевна. - А ведь все это безобразие происходило у них на глазах! Ну, ладно, старшая. А младшим-то зачем нужно было все это знать? Зачем у них на глазах нужно было распинать родную мать, пусть даже и порочную?"
"Мамочка, мамочка, мы от тебя никуда не уйдем!" - вновь пронзил сознание жуткий детский крик.
Ольгу Николаевну передернуло судорожно. " Господи! Зачем ты меня вчера не остановил?" Она мрачно осмотрелась вокруг. Все было обычно и нормально до противности. Машина тряслась, мотор рычал, за бортом неслось вслед за дорогой снежное облако, и в кузове дырявого фургона все дышало миром и покоем. В самом углу фургона, у стенки, примыкающей к кабине, дремали рядышком сцепленные друг с другом осужденный с конвоиром. Дальше вдоль борта строила глазки адвокату секретарь суда. Сам адвокат сидел напротив, рядом с Ольгой Николаевной. Он улыбался, чувствуя на себе внимание девушки, и время от времени пытался читать какую-то книжку. С краю, возле заднего борта, громоздился прокурор. В своей дубленке и огромной рыжей меховой шапке он был похож на доброго былинного богатыря. Закирова Лина сидела, отвернувшись от всех, тоже в углу фургона, напротив осужденного и конвоира.
"Почему все так спокойны? - мысленно недоумевала Ольга Николаевна.- Человека четырнадцати лет отроду насильно отрывают от родных корней, насильно погружают в машину и насильно отправляют неизвестно куда к чужим людям в чужой мир. За что? И по какому такому праву? Неужели кто-то всерьез полагает, что подобное насилие может принести человеку благо? Неужели никому и в голову не приходит, что это безобразие, бесчинство? Как можно? Как можно читать, дремать, улыбаться и пялиться на дорогу, когда волею и усилием какой-то кучки людей разрушается естество родственных уз? Надо что-то делать! Но что? И главное, как? Нет, теперь уже все поздно! И нет смысла".