Последователем Протагора как в теории познания, так и в этике был Демокрит[97] Он также исходит из того положения, что предметы и явления не бывают хороши или дурны сами по себе, а только по ощущению, которое они возбуждают в нас. Точно так же Демокрит признает естественное право сильного; но и сильный, по его мнению, не может обойтись без слабого; мы неизбежно должны жить вместе и помогать друг другу. Поэтому выше всего стоит государство, в котором воплощается общественный строй, „ибо в нем содержится все: все существует, пока существует государство, и все гибнет, когда оно разрушается" Следовательно, высшей добродетелью является „справедливость" (δίχη) т.е., по определению Демокрита, исполнение своих обязанностей по отношению к обществу. Кто грубо нарушает интересы общества, кто грабит или убивает, того надо убить, как дикое животное. Но кроме земной кары, преступника не ждет никакое другое наказание, потому что атомистическая теория исключает возможность вмешательства богов в человеческую жизнь, — и так как душевная деятельность связана с движением атомов в нашем теле, то она не может продолжаться после смерти, и вера в ужасы подземного царства есть не более как химера. В этом-то пункте Демокрит и, может быть, еще до него Протагор далеко оставили за собой всю предшествующую греческую мораль, выставив положение, что мы должны делать добро не из страха перед божественной или человеческой карой или перед приговором общественного мнения, а только потому, что оно — добро, из уважения к нам самим. И это касается наших отношений не только к людям, но и к животным; только тех, „которые причиняют или хотят причинить нам несправедливость", разрешается убивать. А сознание, что мы исполнили наш долг, есть необходимое условие того ясного спокойствия духа, которое составляет высшее счастье человека. Правда, одного этого мало. Мы только в том случае достигаем душевного спокойствия, если ищем удовлетворения не в чувственных удовольствиях, если во всех своих поступках соблюдаем умеренность и ничего не предпринимаем, что превышает наши силы, преимущественно же — если развиваем свой дух, ибо „образование в счастии служит украшением, в несчастии — убежищем"; но высшее удовлетворение доставляет созерцание благого и прекрасного и, главным образом, научное исследование. Лучше открыть одну новую истину, чем владеть престолом персидского царя. Ибо счастье и несчастье не зависят от внешних условий; наш добрый или злой демон живет в нашей собственной душе, и только для оправдания своего неразумия люди создали призрак Тихе.
Таким образом, наука дошла до отрицания самых основ
религии. Наряду с механическим пониманием мира для старых богов не оставалось места, и если философия пока еще делала уступку народной вере и не отрицала самого существования богов, то она все-таки лишила их всех главных свойств. Даже такой благочестивый человек, как Эмпедокл, отрицал бессмертие богов и полагал, что они, как и все остальные существа, произошли из смешения его четырех элементов. Анаксагор свел понятие божества к мировому уму (нусу), а Демокрит признавал богов блаженными демонами, которые, однако, не в состоянии влиять на ход мировых явлений. Протагор говорил в своем сочинении „Истина": „Относительно богов я не могу сказать, существуют ли они, или нет; ибо многое препятствует познанию — как неясность предмета, так и краткость человеческой жизни" От этого агностицизма оставался один шаг до атеизма. Диагор Мелосский, живший в начале Пелопоннесской войны, был, может быть, первым философом, который решился открыто отрицать существование богов и, следовательно, также необходимость культа. Вскоре после него Критий выступил с теорией, по которой религию придумали умные люди, чтобы посредством страха перед богами принудить толпу к нравственному образу жизни — воззрение, имевшее большой успех в древности. Более правильного взгляда держался софист Продик из Кеоса, который производил религию из культа природы; это учение было подготовлено уже орфической теософией, и при прозрачности греческих мифов оно само собой напрашивалось. Вообще вопрос о том, существуют ли боги, был в это время предметом оживленных споров среди образованных людей. Еврипид неоднократно поднимал этот вопрос в своих пьесах и тем заставлял многих задумываться над ним; еще сильнее должна была поколебать в народе древнюю веру комедия, — достаточно вспомнить „Птиц" Аристофана. Тем не менее в конце V века масса народа, даже в Афинах, еще свято хранила веру и суеверия отцов; дело об осквернении герм и мистерий одинаково хорошо свидетельствует как об этом, так и о неверии, которое господствовало в широких кругах образованного общества.