И все же это была Клеопатра, царица Египта, которая, по его планам, должна была придать вес его триумфу. И он принялся старательно разыгрывать великодушного победителя. Говорил, что ей нечего бояться, обещал, что все обернется для нее намного лучше, чем она ожидает. Он был уверен, что она поверила ему. .
Тем неожиданнее оказалось известие, что Клеопатра покончила с собой. Крошечная змейка, принесенная рабынями в ее комнату, оборвала жизнь последней царицы из рода Птолемеев. О, это была прекрасная актриса! Она перехитрила его, разгадав замысел. Но лет худа без добра — этим она научила его быть более осторожным и предусмотрительным. Эта наука должна пригодиться ему в самом ближайшем будущем, если он не хочет повторить участь Цезаря.
"Цезарь, Цезарь! — вставая с ложи и принимаясь ходить по кабинету, без особого сожаления, подумал Октавиан. — Такие победы, такие планы, и такой бесславный конец!.."
А все потому, — нахмурился он, останавливаясь у стола и машинально перебирая лежавшие на нем листы папируса, — что власть Цезаря не имела официального названия.
Каждый именовал его как вздумается: Марк Антоний — спасителем римского народа.
Брут с Кассием — тираном и душителем республики. Цицерон — врагом отечества.
Луций Котта и вовсе предложил провозгласить его царем! Выкрикивал на форуме отрывки из пророческой книги, в которой записано, что победить ненавистных парфян может только царь.
Упоенный властью Цезарь забыл, что испокон веков у римлян был и есть более ненавистный враг, чем парфяне, хитрые сирийцы или свирепые галлы — царская диадема на голове соотечественника. Он открыто надсмеялся над древним законом, который обрекает на смерть каждого, кто станет стремиться к царской власти, и жестоко поплатился за это. То, что не посмел сделать суд, совершили кинжалы заговорщиков.
Октавиан прищурился, блуждая невидящим взглядом по листам папируса и, отодвинув на край стола все эти ненужные теперь указы, еще вчера обещавшие ему власть и роскошную жизнь, снова заходил по кабинету.
Нет, он, Октавиан, не станет провозглашать себя пожизненным диктатором и бессменным консулом.
Не поставит себе золотых кресел в сенате и суде.
Не прикажет устанавливать свои статуи рядом со скульптурами богов и царей Рима.
Не будет строить роскошный дворец и обзаводиться золотой посудой.
—Нет! — пробормотал, останавливаясь, Октавиан, — Пусть я буду жить не так, как хотел бы, но зато буду жить! И… властвовать. Да-да, властвовать! Конечно, для этого придется потрудиться и намного больше, чем со стариком Цицероном. Для народа я должен стать образцом простоты и скромности. Для отцов-сенаторов — восстановителем республики. А для друзей...
Он прошел к двери и ударом руки распахнул ее:
— Марк! Гай! Не устали еще помогать Ливии?
— Напротив, Цезарь! — донесся до него голос Агриппы. — Это так интересно.
Меценат предлагает устроить во время пира торг на картины, повернутые лицом к стене!
- Да-да! — подтвердил Меценат. — И поставить рядом с картинами эллинских мастеров пустые полотна!
—Я вижу, вы изрядно поработали! — усмехнулся Октавиан. — А теперь поднимайтесь ко мне!
Агриппа и Меценат, впервые оказавшись в кабинете Октавиана, с интересом осмотрели его.
Лицо Агриппы вытянулось при виде мебели и свитков папируса — ничто не напоминало здесь о прекрасных Сиракузах.
Предложив друзьям сесть, Октавиан разлил по кубкам вино и спросил:
—Ну, и что посоветуете мне, триумфатору, делать дальше? Уйти в частную жизнь или...
Пока Меценат соображал, что скрыто во второй части вопроса, Агриппа, со свойственной ему простотой, ответил:
—Хотя я немало извлек благ из твоего единовластия, но советую тебе отказаться от него.
—Да? — с деланным интересом переспросил Октавиан.
—Да, Цезарь, — упрямо повторил Агриппа. — Я пойду за тобой, чтобы ты ни решил, но сейчас советую — откажись. Равноправие хорошо звучит не только на словах. Оно — верх справедливости. Разве не справедливо, чтобы решительно все было общим у тех людей, которые имеют общую натуру и общее происхождение? Если они воспитаны на одних и тех же законах? Отдали, наконец, за отечество все силы?
Устав от длинной фразы, Агриппа приложился к кубку и, поставив его на стол, задумчиво 12 продолжил:
—При республике и благо и беды для всех одинаковы. Люди вместе молятся, чтобы всем им на долю выпало самое лучшее! При единовластии же каждый станет думать только о себе.
Все начнут ненавидеть друг друга. И будут правы, потому что тогда в благоденствии одного будет заключен ущерб для другого, а в несчастье — выгода. Поверь, Цезарь, я повидал немало царств и сужу об этом не понаслышке. И потом, здесь не Далмация или Египет, а Рим. Трудно сокрушить нашу народную массу, которая пятьсот лет прожила при свободе.