Ухватившийся за это предложение, сулившее очевидные выгоды казне и Археологической комиссии, председатель последней И. А. Васильчиков вступает в переписку с министром двора, с тем чтобы выхлопотать Шлиману разрешение на въезд в Россию и на производство раскопок. Из переписки выясняется, что помехой такому разрешению могут явиться некие скрытые «причины политического и гражданского свойства, не дозволяющие г. Шлиману вернуться в Россию без Высочайшего на то разрешения и Всемилостивейшего помилования».
По всей видимости, препятствием к осуществлению новой кампании послужило то, что, женившись на Софье, Шлиман официально не расторг в России своего первого брака с Екатериной Лыжиной, что каралось по российским законам того времени «лишением всех прав состояния и ссылкой в Сибирь на срок от одного года до трех лет».
Сыграло свою роль, очевидно, и то, что, приняв американское гражданство, Шлиман так и не вышел официально из русского подданства, что по законам Российской империи также было недопустимо. По всей видимости, процесс против уже знаменитого в те годы двоеженца, присягнувшего к тому же на верность сразу двум державам, возбужден русским правительством не был, а дело, скорее всего, просто положили под сукно. Не существуй названных причин, мы могли бы рассказать еще об одной Одиссее или, вернее, Аргонавтике удачливого археолога — кавказской.
Как же мы теперь, спустя столетие, с позиций науки исхода 70-х годов XX века можем оценить раскопочную и исследовательскую деятельность Генриха Шлимана? В том водовороте противоречивых о нем суждений современников и последующих поколений археологов какое направление нам выбрать? Кто же он был, Генрих Шлиман, — великий разрушитель или гениальный пионер, проложивший новые пути в науке? Ведь и по сей день и не от дилетантов в археологии, а среди маститой профессуры слышишь порой сердитые возгласы: «Лучше бы Шлиман не копал Трою, через полвека Блеген сделал бы это лучше него!»
Да, действительно, с точки зрения современной археологической практики методы раскопок Шлимана кажутся просто варварскими. «К несчастью, мы были вынуждены разрушить фундамент здания в 18 м длиной и 13 шириной, сложенный из огромных обработанных камней, после чего были найдены три надписи» [47]. «Я был обязан разрушить также небольшой желоб из зеленоватого песчаника, шириной 0,2 м и глубиной 0,17 м, который я обнаружил на 10,65 м ниже дневной поверхности и который служил, видимо, для стока воды, использовавшейся в хозяйстве» [48]. «Чтобы открыть настоящую Трою, я был обязан пожертвовать руинами многочисленных сооружений, от которых я сохранил лишь несколько стен на севере и на юге» [49]. Это только признания самого раскопщика.
«Ниже, на глубине десяти футов, нашли двухтонные мраморные глыбы, обработанные в дорическом стиле: Генри посчитал их деталями храма Лисимаха. Надписей на них никаких не было, и Генри с легкой душой распорядился сбросить их вниз, на равнину». Это слова И. Стоуна, и слова, довольно близкие к истине, поскольку они основаны на записи в троянском дневнике самого Шлимана. Так навсегда погибли для науки архитектурные детали, которые позволили бы реконструировать декор великолепного храма Афины Илиады.
Современная археологическая методика допускает разрушать более поздние строительные остатки—и то лишь после тщательной их фиксации—для доследования более ранних слоев только в тех исключительных случаях, когда эти кладки столь жалко сохранились и настолько обрывочны, что не дают никаких оснований для восстановления плана тех зданий, которым они принадлежали. Вполне понятна поэтому тревога эфора Стаматакиса—обрисованного в романе в несколько гротескном виде чинуши от науки, — приставленного Греческим археологическим обществом для наблюдения за микенскими раскопками Шлимана. Он, как и его коллеги по обществу, напуганные широким, лихим размахом одержимого поборника Гомера, душой болел за сохранение всех древних памятников, составляющих национальное богатство греческого народа. Вполне понятны поэтому и усилия другого эфора, Филиоса, отстоявшего в тиринфской кампании Шлимана остатки византийской церкви—ведь и она представляет интерес как памятник культуры.
Раскопки шахтовых гробниц микенских царей—те просто напоминают некий археологический Сакраменто, золотую калифорнийскую лихорадку, на которой Шлиман когда-то нажил себе второе состояние. Самоотверженно работая почти месяц только втроем, без рабочих, явив удивленному миру бесподобную коллекцию сказочных золотых украшений, супруги Шли-маны при этом практически не составили столь необходимых науке точных описаний и планов самих погребений, а инвентарь захоронений, тут же лихорадочно снимавшийся с костяков восхищенными раскопщиками, настолько незамедлительно подавался в ящиках «на гора», что в итоге оказались смешанными различные комплексы и потеряны многие важные детали для воссоздания погребального обряда, одежды и убранства грозных владык «золотоносных Микен».
И все же, несмотря на все эти серьезные промахи, и здесь нельзя слишком сурово осуждать Шлимана. Конечно же, получи он более солидную раскопочную квалификацию, приняв участие в археологических изысканиях других, опытных специалистов, и его собственные раскопки были бы более осторожными и методически совершенными. Но ведь нельзя забывать, что и археологическая наука тех лет была достаточно молодой, делала лишь первые шаги. Траншейный метод раскопок, присущий первым троянским кампаниям, повсеместно практиковался и дипломированными археологами. Кроме того, и сам исследователь не стоял на месте. Его творческий союз с В. Дёрпфельдом, символизировавший «обручение с наукой», столь же счастливое, как и брак с его «гомеровской женой», многое изменил во взглядах Шлимана, приучил его быть менее скоропалительным в собственных гипотезах, сделал его более зрелым ученым. Да и, как говорит известная пословица, не ошибается только тот, кто ничего не делает.
Удалось ли Шлиману открыть «гомеровскую» Трою? На этот вопрос нельзя дать однозначный утвердительный либо отрицательный ответ. Да, Генрих Шлиман первый продемонстрировал ученому миру, причем не с пером в тиши кабинета, а с лопатой на раскопе, что Троя — не выдумка великого аэда, а реальность, скрытая многовековыми наслоениями холма Гис-сарлык, хотя и по сей день находятся такие бёттихеры даже среди ученых мужей, кто объявляет Трою выдумкой Гомера, а то и более поздних поколений греческих писателей и поэтов.
Но был ли найденный город Троей Гомера? Предоставим слово самому Шлиману: «Смотритель Фотидис раскопал сегодня великолепно построенный бастион из больших, прекрасно обтесанных квадров ракушечника, причем без применения цемента или извести. Однако он кажется мне не древнее времени Лисимаха, а кроме того, очень нам мешает. Но он слишком красив и достоин восхищения, чтобы у меня отважилась подняться на него рука—он должен быть сохранен» [50]. Так величавая красота могучей башни гомеровской Трои спасла ее от разрушения руками искавшего ее рьяного почитателя Гомера.
Проблема «гомеровской» Трои, Трои Приама и Гектора, лишь часть более широкого и более сложного «гомеровского вопроса». Прежде всего, в науке и по сей день продолжают сражаться два лагеря—унитариев и аналитиков, придерживающихся диаметрально противоположных взглядов по вопросу о личности творца «Илиады» и «Одиссеи». Первые приписывают обе поэмы одному гениальному поэту, вторые делят авторство между несколькими создателями.
В своих путешествиях и раскопках Шлиман руководствовался Гомером подобно тому, как современный турист пользуется путеводителями типа «бедекера». Он был склонен верить каждой детали, описанной божественным слепцом. Он находил в раскопанном им Гиссарлыке Скейские ворота, дворец Приама, его сокровищницу и так далее. Насколько он был прав? В современном гомероведении следует признать наиболее устоявшейся ту точку зрения, что «Илиада» была сложена в IX или VIII в. до н. э., причем ее создатель (или создатели), использовав более древние эпические сказания—оймы о Троянской войне и возвращении ахейских героев на родину, все же по большей части описывает современное ему общество. Это не исключает, конечно, того, что отдельные реалии микенской цивилизации II тысячелетия проникли в бессмертный эпос.