Опровергая возможные подозрения в семейственных пристрастиях, Теоклетос Вимпос вместе с фотографией Софьи отослал Шлиману карточки еще двух красавиц. И в начале мая от Шлимана пришло письмо, написанное на новогреческом языке.
«Я старый путешественник и хорошо разбираюсь в лицах, поэтому относительно двух девушек, судя по их фотографиям, скажу Вам сразу. Предки Поликсены Густи были итальянцы, это ясно по фамилии. По возрасту она вполне подходит мне в жены, но она девушка властная, нетерпимая, раздражительная и обидчивая. Может быть, я ошибаюсь, может, при личной встрече я обнаружил бы в ней сокровищницу всех мыслимых достоинств. Софья Энгастроменос прелестна, она приветлива, отзывчива, великодушна, хорошая хозяйка, живая и воспитанная девушка. Но увы, она слишком молода для сорокасемилетнего мужа».
Софья повернула ручку, вошла в скромный, но приятный загородный дом Энгастроменосов и мимо гостиной и столовой прошла прямо на кухню. Там она взяла круглый таз и из огромного бака на плите плеснула в него кипятку.
Осторожно, чтобы не расплескать воду, поднималась она по узкой лестнице к себе в спальню. Ее комната была угловая, она выходила окнами на площадь. Софья поставила таз на умывальник, постелила под ноги полотенце, из комода достала мягкую мочалку, кусок греческого мыла, бросила его в воду, чтобы немного обмылить острые края. Расстегнув спускавшийся от горла до талии ряд тесно посаженных пуговиц, она выскользнула из широкого длинного платья и повесила его за занавеской в углу комнаты; платье было простенькое, в цветочек, из недорогого материала, нечто среднее между органди и миткалем, отец торговал им в своей лавке на площади Ромвис. Нижнее белье она покидала на узкую кровать с бронзовыми спинками, а на венчающие их шишки повесила чулки. Намылила мочалку и стала растираться.
Выпрямившись потом с полотенцем, она отразилась в зеркале над умывальником. У нее было гибкое, сильное тело с красивым покатом плеч, крепкая, хорошо развитая грудь и тонкая талия. Для гречанки у нее были удивительно длинные ноги, и в свои семнадцать лет она была выше многих своих ровесниц в Арсакейоне. Фигурой и характером она пошла в отцовскую родню. Ее поразила мысль, что она впервые смотрит на себя другими глазами, чем прежде.
«Неужели потому, — думала она, — что у меня есть поклонник, что он сейчас сидит в нашем саду и, может быть, как раз обсуждает с родителями наш брак? И мое тело будет уже… не только мое? Его будут делить со мной муж и будущие дети? Как все это будет? И буду ли я так же счастлива в браке, как была счастлива девушкой?»
Сидя на высоком постельном валике, она надела свежее белье, пахнувшее фиалками (мать клала в ее комод пучки сухих цветов), натянула на стройные ноги чулки. Потом опять бросила взгляд в зеркало, но теперь увидела только свое лицо.
«Черты у меня, — она поискала нужное слово, — слишком правильные». Впрочем, в Арсакейоне внушали, что истинное украшение женщины — ее характер. Она состроила себе насмешливую гримасу и отвернулась от зеркала. Еще никто ни разу не назвал ее хорошенькой: это слово к ней не подходило. Зато некоторые разглядели-таки в ее чертах первый очерк благородной красоты: высокая и ладная посадка аристократической головы, обжигающие приметы душевного огня, ибо душа ее вмещала и силу и мягкость.
Теплой волной прихлынуло воспоминание о том, что говорил ей на выпускном акте, в июне, дядя Вимпос.
— Софья, дорогая моя девочка, ты сияешь счастьем сегодня, и в твоем лице выражается вся ясность и красота женщины классической Греции: эти черные как вороново крыло волосы, зачесанные за розовые раковины ушей, строгая чернота бровей, которые мы с тобой унаследовали от родственников твоей матери, большие темные глаза, прямой нос, светлый лик, красиво очерченный рот с чуть припухшей нижней губой, наконец, подбородок, словно выточенный в мастерской Фидия в Олимпии. И хотя у тебя легкий и добрый характер, что-то суровое проглядывает в выражении твоего лица и величественное— в манере держать голову. Это тоже в духе классической Греции.
— Дядя Теоклетос, — воскликнула Софья, изумленная этой тирадой, ибо ее родственники в выражении чувств были весьма сдержанны, — ты сочинил романтическое стихотворение!
— К сожалению, первое и последнее. Я как раз сегодня хотел тебе сказать, Софья. Я оставляю место профессора в университете, я буду епископом.
— Епископом! Значит, ты никогда не сможешь жениться…
— Или полюбить. Я не знал любви к женщине, Софья. Я любил только нашего господа и церковь. Моя инвеститура в ноябре, я буду епископом Мантинеи и Кинурии.
Софье вдруг захотелось посмотреть на гостя, и она подошла к окну в коридоре. Выглянув в сад, она увидела мать с отцом. Они сидели к ней спиной, между ними сидел незнакомец. Это, конечно, Генри Шлиман, но она видела только его спину. В центре же группы, лицом к дому, восседал отец Вимпос, высокий, в черной священнической сутане до пят. Его худощавое тело венчала крупная голова.
— Она и должна быть такой, — при случае объяснял отец, — иначе где бы поместилось столько ума? Я только удивляюсь, как у него не болит шея.
Софья с нежным чувством слушала его звучный голос, который, восходя из глубины груди, набирал рокочущую силу. Теоклетос Вимпос был на двадцать лет старше Софьи, ему было сейчас тридцать семь, но выглядел он молодо. Коренной афинянин, он окончил факультет богословия в Афинском университете, потом продолжил образование в Москве и Петербурге, где, кстати, давал уроки Генри Шлиману, потом четыре года был стипендиатом Лейпцигского университета, под руководством двух европейских светил изучал древнееврейский язык, получил степень доктора философии. Двадцати восьми лет вернувшись в Афинский университет, он был назначен профессором теологии; он первым в Греции начал преподавать древнееврейский язык, издал первый учебник — «Начала древнееврейской грамматики». Шесть лет спустя, оставаясь профессором университета, он принял сан священника, правда без прихода.
Зимой он приезжал в Колон советоваться с родителями Софьи. Жить ему придется в Триполисе, там была резиденция епископа, — это в центре Пелопоннеса, скудный и бедный горный район. При этом он кругом в долгах—много путешествовал, долго учился, и от суммы в две тысячи долларов он ежемесячно выплачивал ростовщикам два процента. Но он был завидный жених, и лучшие афинские семьи не остановились бы перед расходами на него. Как решиться на епископство, если жалованья за это не полагается? Как вообще разделаться с долгами, не вовлекая в брак несчастную, которую не любишь?
И Генри Шлиман, настоящий друг, разом решил проблему, приказав парижскому банку выслать на имя Вимпоса чек, который освободил его от самых неотложных долгов.
Генри Шлиман! Когда Теоклетос Вимпос получил от него первое письмо с просьбой подыскать жену, он прежде всего подумал о Софье. К Софье он привязался, еще когда она была девочкой, но особенно они подружились в годы ее учебы в Арсакейоне: без его помощи она бы не одолела Эвклидовой геометрии, физики и премудрого языка Гомера и Фукидида. Софья была живым ребенком, любила посмеяться, поиграть. Но к наукам она относилась серьезно и в семнадцать лет казалась вполне взрослой.
«Да только ли это кажется? — улыбался про себя отец Вимпос. — Что знает мужчина о девушке?»
То, что он озаботился замужеством Софьи, было совершенно в порядке вещей. В Греции все родители по достижении дочерью семнадцати лет начинали осматриваться и прикидывать, сколько запросят приданого. С самих девушек спрос был маленький, и против этого обычая они не протестовали. Но его нарушил Теоклетос Вимпос, настояв, чтобы Софья присутствовала при его разговоре с родителями о Генри Шлимане. И с общего согласия кандидатура Софьи была утверждена.
Софья смотрела на своего друга и родственника и думала о том, что для этого аскета с впалыми щеками праздничным бывал стол с книгами, а не яствами. Длинную бороду он носил уже профессором, но тогда еще коротко стриг волосы. Три года назад, став священником, он вынужден был отпустить их, и теперь, схваченные узлом, они свисали из-под клобука. Ни в чем не была Софья так уверена, как в том, что он желает ей только счастья в жизни.