— Царский обед. В Европе еще не знают, какие великие кулинары греки.
Он поднялся с места, направился в сторону Софьи—и разочарованно застыл: в калитку входили родственники и друзья, тоже покончившие с воскресным обедом, и скоро сад опять был полон гостей.
Поразительно, как переменилось к ней отношение в Колоне! Кто она была прежде? Способная девочка, получила прекрасное образование, недавно с отличием закончила привилегированный Арсакейон. И конечно, все знали, что семья еле-еле наскребла денег, чтобы расплатиться за последний семестр.
А теперь?! Когда она утром шла с матерью на рынок купить еще теплый деревенский хлеб, мужчины, сняв шляпы, раскланивались с ней, юноши, не скрывая восхищения, пялили на нее глаза, старухи с преувеличенной сердечностью поздравляли ее, а подруги натянуто улыбались, стараясь не выдать своей зависти.
— Можно подумать, — шептала она матери, — что я стала самой важной персоной в Колоне. Богатый иностранец зашел к нам в гости—только и всего! Он еще не сделал предложения, а они меня уже выдали замуж.
— Он сделает предложение, — заверила мадам Виктория. — Он с этим приехал. Он от тебя без ума, детка, это все видят.
— Зато я вижу и слышу, что он без ума от Гомера, — рассмеялась Софья.
— Тебе бы только шутить.
— А без шутки невкусно.
На следующее утро Шлиман прислал ей подарок и письмо:
«Афины, 6 сентября 1869.
Дорогая мисс Софья, окажите любезность принять эти кораллы. Будьте осторожны — нитка непрочная, ее надо заменить шелковой, чтобы не растерять бусины. Спросите, пожалуйста, Ваших высокочтимых родителей и напишите мне, когда я смогу видеть Вас не на людях, а наедине, и не раз, а чаще, поскольку, я полагаю, мы видимся, чтобы узнать друг друга и решить, сможем ли мы сойтись характерами. Мы ни до чего не договоримся, когда вокруг столько людей. Брак — прекраснейшее здание, если он утверждается на уважении, любви и добродетели. И он тягчайшая кабала, когда в основе его корысть или плотское влечение.
Благодарение богу, я не так безумен, чтобы с закрытыми глазами ринуться во второй брак. Если афинские обычаи не позволят мне чаще видеть Вас одну с родителями и лучше узнать Вас, то я прошу Вас не думать больше обо мне.
Соблаговолите принять уверения в моем самом искреннем почтении.
Генри Шлиман».
Она едва успела оправиться от изумления, прочитав это письмо, как явился второй посыльный:
«Дорогая мисс Софья, не могли бы Вы с вашей почтенной матушкой быть сегодня без четверти два на станции? Там Вы встретите господина Ламбридиса и его высокочтимую супругу, и мы вместе поедем в Пирей. В Пирее мы возьмем лодку и немного поплаваем. Надеюсь, Вы не лишите нас удовольствия видеть Вас, и заверяю в своем уважении.
Пожалуйста, напишите мне в ответ два-три слова.
Г. Ш.»
Софья никогда не плавала на лодке; не в пример соотечественникам, она вообще боялась воды. За все семнадцать лет не было случая, чтобы она не страдала морской болезнью, даже когда летом семья «выбиралась на природу» на вполне надежном пароходе и недалеко—на острова Эгину или Андрос.
— Что же делать? — встревожилась она. — Эгей меня видит насквозь, он обязательно разбушуется. И отказывать господину Шлиману не хочется: еще обидится и тоже поднимет бурю.
— Отправь записку господину Шлиману, объясни, что ты в восторге от его приглашения, но без согласия отца не можешь его принять, а отец запаздывает, и пусть господин Шлиман сам приходит к ужину, мы позаботимся, чтобы у вас была возможность поговорить спокойно и наедине.
Только она отослала ответ, как вернулся проголодавшийся Георгиос Энгастроменос. Он прочитал оба письма Шлимана и поднял глаза на жену и дочь.
— Ясно, надо ехать. Сейчас же пошли господину Шлиману свое согласие. А ты, Виктория, — продолжал он строго, — проследи, чтобы Софья и господин Шлиман могли немного поговорить о своих делах, займи тем временем Ламбридисов. Если не можешь закрыть глаза, то по крайней мере гляди сквозь пальцы.
— Только ради господина Шлимана, — обещала Виктория. — Одинокий человек сам себе враг.
Шлиман выбрал самую большую лодку, хотя Софье она показалась до ужаса маленькой и утлой. Из гавани вышли спокойно, и Софья уже надеялась, что, может, на этот раз пронесет. Но в открытом море солнце ушло за тучи, подул сильный ветер и лодку стало швырять, как щепку. Софья почувствовала приступ тошноты. А Шлиман словно не замечал ни поднявшегося ветра, ни бледности, согнавшей с ее лица румянец: их спутники сидели к ним спиной, и сейчас это было главное.