— Мисс Софья, — решился он, — почему вы хотите выйти за меня замуж?
«Ой, только не сейчас! — подумала она. — Я же еле живая».
Не сводя с нее глаз и напряженно вытянув шею, он ждал ответа, как откровения. Она с усилием сглотнула, утихомиривая бунтующий желудок, крепко скрестила руки на животе и с обезоруживающей откровенностью выпалила:
— Потому что мне велят родители.
Шлиман побледнел. Ей подумалось, что качка проняла и его, но уже в следующую минуту его глаза зажглись гневом, краска залила впалые щеки.
— Мне больно слышать от вас, мисс Софья, — сказал он хриплым голосом, — такой рабский ответ, тем более что вы женщина молодая и образованная. Я простой, порядочный человек, хороший семьянин. Если бы мы поженились, то главным образом для того, чтобы вместе вести раскопки и вместе любить Гомера.
Море делалось все неспокойнее, вскипало барашками. «Господи, — молила Софья, — дай только выбраться отсюда, и больше я по воде не ходок!»
Она облизнула пересохшие губы и усмехнулась самонадеянности своего зарока: ведь если кто и ходил по воде, как по суху, так только сын божий. Чувствовала она себя отвратительно, но решила, что с этим странным, ни на кого не похожим человеком нужно быть до конца откровенной.
— Мистер Генри, вы не должны так ужасаться моему ответу. В Греции все родители устраивают брак своим дочерям— сами подыскивают им лучшую партию. Мои родители так и поступили, и я их слушаюсь. Ведь это хорошо: если я хорошая дочь, значит, и женой буду хорошей.
Это разъяснение только отчасти успокоило его.
— И нет никакой другой причины, почему вы хотите выйти за меня замуж? Неужели только из слепого послушания? — продолжал он выспрашивать ее.
Тошнота подступала к самому горлу, и Софья совершенно не представляла, сколько она сможет это выдерживать. Путаясь в мыслях, она твердила себе: «Какого ответа он ждет? Что я восхищаюсь им, уважаю смелость, с какой он отстаивает свои взгляды, — это я говорила. Даже дала понять, что разделяю его убеждения. За что еще я должна восхищаться им? Ведь он сам говорит, что в этих изысканиях смысл всей его жизни. И что жена-гречанка ему нужна для того, чтобы осуществить его мечты. Что же я упустила сказать? И что я сейчас придумаю, если мне хочется одного—умереть?»
Из-за облаков проглянуло солнце, и в голове тоже прояснилось.
«Ну конечно же! За что его почитают во всем мире и почему за ним охотится всякая греческая семья с дочерью на выданье? Потому что он миллионер! О таких богачах мы даже не слышали. И всего этого он добился своими силами, без систематического образования, без помощи родных, вообще без всякой поддержки. Он имеет право гордиться собой».
И, подняв на него глаза, она сколько могла восхищенно объявила:
— Потому что вы богач. Лицо Генри окаменело.
— Вы хотите выйти за меня замуж не потому, что я значу что-то как человек, а потому, что я богат! Нам не о чем больше говорить. Я постараюсь забыть о вас.
Он повернулся к гребцам и коротко бросил:
— Возвращайтесь в порт!
5Мадам Виктория укрылась в глубине дома. Гордая женщина с поистине королевской осанкой и самообладанием, она едва сдерживала слезы. Софья еще ни разу не видела мать плачущей, даже когда нагрянула беда и семья потеряла дом. Но теперь — какое унижение: Энгастроменосов сочли недостойными! Мистер Шлиман будет искать другую невесту.
Софья заперлась у себя, мучаясь, что ее отвергли. Когда же она осознала, сколько неприятностей доставила домашним, то разлилась в три ручья. Лежа ночью без сна, она поняла, что ее прямые и честные ответы все-таки не годились для такого гордого и ранимого человека, как Генри Шлиман. Он одарен редкими достоинствами, и как смело он решается перекроить иначе вторую половину жизни, какой у него положительный и прямой характер — конечно, корила она себя, он достоин того, чтобы будущая жена именно этим восхищалась в нем. Ей вспомнилось, как в поезде, везшем их в Пирей, господин Ламбридис рассказывал о единственном в своем роде способе изучения языков, которым пользовался мистер Шлиман: он читал вслух одну и ту же книгу на двух языках—один он уже знал, другой только собирался выучить.
— Но вообще, — заметил Шлиман, — мы думаем и действуем различно—в зависимости от языка. По-немецки я пишу и говорю резкости, по-английски—вежлив и даже любезен, французский язык настраивает меня на иронический лад. А как у меня с греческим, мисс Софья?
— В разговоре вы настоящий грек, великодушный в большом и привередливый в малом. Но пишите вы, — она помедлила, подыскивая слова, — словно на всех языках сразу.