И Генри Шлиман, настоящий друг, разом решил проблему, приказав парижскому банку выслать на имя Вимпоса чек, который освободил его от самых неотложных долгов.
Генри Шлиман! Когда Теоклетос Вимпос получил от него первое письмо с просьбой подыскать жену, он прежде всего подумал о Софье. К Софье он привязался, еще когда она была девочкой, но особенно они подружились в годы ее учебы в Арсакейоне: без его помощи она бы не одолела Эвклидовой геометрии, физики и премудрого языка Гомера и Фукидида. Софья была живым ребенком, любила посмеяться, поиграть. Но к наукам она относилась серьезно и в семнадцать лет казалась вполне взрослой.
«Да только ли это кажется? — улыбался про себя отец Вимпос. — Что знает мужчина о девушке?»
То, что он озаботился замужеством Софьи, было совершенно в порядке вещей. В Греции все родители по достижении дочерью семнадцати лет начинали осматриваться и прикидывать, сколько запросят приданого. С самих девушек спрос был маленький, и против этого обычая они не протестовали. Но его нарушил Теоклетос Вимпос, настояв, чтобы Софья присутствовала при его разговоре с родителями о Генри Шлимане. И с общего согласия кандидатура Софьи была утверждена.
Софья смотрела на своего друга и родственника и думала о том, что для этого аскета с впалыми щеками праздничным бывал стол с книгами, а не яствами. Длинную бороду он носил уже профессором, но тогда еще коротко стриг волосы. Три года назад, став священником, он вынужден был отпустить их, и теперь, схваченные узлом, они свисали из-под клобука. Ни в чем не была Софья так уверена, как в том, что он желает ей только счастья в жизни.
Она еще раз мельком взглянула на спину Шлимана, но думать о нем не стала. Опустившись перед исполненной строгой красоты иконой Девы Марии в пурпуровой накидке с капюшоном, она принялась молиться о святом благословении.
2Белому батистовому платью ее старшая сестра Катинго дала отставку несколько лет назад, после замужества: уже тогда она еле влезала в него, поскольку тяжелым складом фигуры пошла в мать. А Софье оно было велико, и, застегивая кружевной воротничок, она чувствовала, как он свободен; но лучшего платья у нее просто не было. Для семьи Энгастроменос обновки кончились в тот самый день, когда отец оказался втянутым в финансовые передряги и они потеряли прибыльную мануфактурную лавку и дом на площади Ромвис, царственно взиравший сверху на величавую византийскую церковь Богородицы, где крестили Софью и ее пятерых братьев и сестер, и на бурлящую жизнью улицу Эвангелистрии, в дальнем конце которой возносился Акрополь.
За Катинго родители давали хорошее приданое, и ее мужем стал часовщик Иоаннис Синессиос; но едва успели отгулять свадьбу, как была объявлена к оплате огромная ссуда, взятая Георгиосом Энтастроменосом. Его компаньон не замедлил бежать из страны, и вся ответственность легла на Георгиоса. Выполняя свои обязательства, Георгиос был вынужден расстаться с купленным на приданое жены роскошным особняком: в него попадали с тихой боковой улочки, там было много спален, сад на крыше, пристройка, где спали мальчики, красивые двойные двери вели на балкон, окруженный кованой балюстрадой, — так хорошо было собраться на нем после ужина, подышать вечерней прохладой. И вот дом на площади Ромвис — в двух шагах от фешенебельной улицы Гермеса — канул в прошлое вместе с памятью о приданом Виктории Геладаки. Георгиос теперь уже арендовал свою бывшую лавку, но плата была так высока, что трое мужчин—с ним работали старшие сыновья, Александрос и Спирос, — зарабатывали только-только на пропитание.
Их общественному положению тоже не приходилось завидовать. Софья и Мариго остались без приданого, чем практически снимался вопрос об их замужестве; Панайотису, самому младшему, не придется переступить порог университета, хотя он уже в десять лет выказывает поразительную тягу к книге.
Мадам Виктория, невысокая дородная дама, была женщиной гордой и уравновешенной. Она на прямой пробор причесывала свои иссиня-черные волосы и не допускала вольности в одежде, даже хлопоча на кухне. Мать Софьи происходила из знатной критской семьи, принявшей участие в одном из первых восстаний против турок и вынужденной бежать в Афины, в ту пору утопавшие в грязи и лишь недавно, в 1834 году, ставшие столицей Греции/ И хотя потеря дома и семейной репутации были для мадам Виктории жестоким ударом, Софья ни разу не слышала, чтобы мать упрекнула в неудачах своего беспечного супруга или пожаловалась на стесненные обстоятельства. Правда, с Софьей она была откровенна и, когда они оставались одни в доме — это уже после переезда в Колон, — вела с ней доверительные беседы.