Я никогда не забуду то утро, когда на заре нас разбудила своим шумом поднявшаяся в воздух стая скворцов. Их было так много, что они заполняли всё небо, и солнечный свет мерцал, когда они пролетали над нами. Они били крыльями, словно по барабанам.
«Что они говорят?» – крикнула сестра.
Я раскинул руки и завопил так громко, как только мог:
«Лети, лети, лети, лети, лети».
Письмо девятое
Мне снилось, что мы с Монтесумой идём вдоль по берегу реки Годавари.
У него в руках был сложенный лист лотоса. Он бережно развернул его, и я увидел письма, вставленные меж страниц книги, как сухие пожелтевшие листья. Он рассказал мне, что после восьми лет брака ушёл птичьей тропой; и в этой книге хранились все письма, написанные им к жене за время его странствий. Я обратил внимание на исходящий от них лёгкий аромат, и он сказал мне, что когда писал их, то смешивал тушь с корицей.
Он прочитал:
В первое письмо я вложил белый лист.
Когда поднимется ветер, повесь этот белый лист
между своими покрывалами на верёвку.
И когда ветер подует, покрывала смахнут слова, словно волны.
И если ты прислушаешься внимательно, ты услышишь шёпот:
то будет эхо слов, которые ещё не написаны.
Монтесума отвернулся; он закрыл книгу и долгое время молчал. Я спросил, не прочитает ли он мне ещё письмо.
Он не ответил.
Но в конце концов он снова открыл книгу, опустил взгляд, закрыл глаза и произнёс:
Ещё одну верёвку протяни между вольером воздыханий
и старым эбеновым деревом.
Всякий раз, когда ты будешь получать письмо,
вешай заполненные словами страницы на эту верёвку, одну к другой.
В день, когда на верёвке не останется места,
После наступления сумерек
Я вернусь.
Я вернулся в сумерках, спустя год тишины, триста шестьдесят пять дней на пути птиц. Моя жена стояла, склонившись к верёвке, и её руки пахли корицей.
Позади неё вся верёвка была увешана письмами; и когда ветер дышал на них, они взмывали и падали, взмывали и падали – словно сотни птиц раскрывали и складывали свои крылья.
Письмо десятое
Мне снилось, что мы с Монтесумой идём по берегу реки Танганьика. «Прогулка у реки в сновидении – это плод, падающий в твой сон, – сказал он. – Утром, проснувшись, поднимай его, рассматривай, потирай, вдыхай его аромат, очищай его, пробуй на вкус, а затем самую сущность своих переживаний выражай в словах.
Если слова твоих писем к жене на вкус будут подобны спелым плодам, то она как будто бы разделит с нами наши прогулки.
Письмо одиннадцатое
Когда я плыву по реке и позволяю потоку нести меня, то часто думаю о ночах, предшествовавших нашему с сестрой рождению. Мы парили в невесомости в околоплодных водах матери, и пуповины свешивались из наших животов, как слоновьи хвосты.
Нас убаюкивал ритм сердцебиения матери, его звук. Когда она крепко спала, мы прижимались ушами к своим пуповинам, закрывали глаза и смотрели её сны.
Если пуповины светились белым, мы раскачивались, как слоны. Если жёлтым, то нас задевали крылья летящих птиц. Если синим – мы слышали, как кит выпускает фонтан, и чувствовали солёный вкус моря.
Мы смотрели все сны, какие удавалось, и часто сами засыпали под их образы и звуки. Когда моей матери снились слоны, сестра всегда будила меня, потому что это были мои любимые сны; самой ей больше всего нравились сны о птицах.
Во время рождения, когда я миллиметр за миллиметром спускался к внешнему миру, то чувствовал, как огромная сила сдавливает мою голову. Затем я помню прохладу ладоней погонщика, бережно обхвативших меня за шею. Я чувствовал удушье и сухость в лёгких, когда сделал свой первый вдох.
Первое, что я услышал, было скрипом ножа, отсекавшего мою пуповину.
Неужели я отсечён от снов своей матери?
Вскоре сестра присоединилась ко мне у материнской груди. Мы смотрели на ранки в пупках друг друга и тосковали по своим пуповинам. Затем мы увидели бледно-голубые вены на налитых грудях матери, которые светились, как реки на карте. Эти голубые линии успокоили нас. Высасывая из груди матери молоко, мы водили по ним пальцами.
Письмо двенадцатое
Я стою лицом к западу, глядя прямо на Аравийское море. Сорок четыре года назад я стоял на берегу этого самого моря – впервые.
Я осторожно сошёл вслед за матерью по песчаному берегу к самой воде. Я никогда раньше не видел волн.
Я смотрел, как заворожённый, за их неспешным биением. Я считал волны по восемь, потому что дальше считать ещё не умел. Насчитав восемь волн в пятый раз, я начал уставать.
Мать повернулась ко мне и сказала, что часы, потраченные на наблюдение за волнами, в жизни не считаются.
«А что говорят волны?» – спросил я.
«То же, что и твои часы».
«То есть тик-так, тик-так?»
«Нет, вовсе нет. Волны спрашивают: что тебе снится, что тебе снится, что тебе снится?»
Письмо тринадцатое
Мне снилось, что мы с Монтесумой идём по берегу Амазонки.
Мы подняли взгляд к небу и увидели трёх журавлей, медленными витками поднимавшихся с тёплым ветром.
«Лабиринт памяти подобен взлетающей птице, – сказал Монтесума. – Его изгибы следуют ветру. Этот лабиринт связан с сердцем человека. Завтра во сне тебе явится птица феникс и проведёт тебя по ступеням, предваряющим лабиринт. Она покажет тебе самый первый танец, танец воздыханий; это тот танец ухаживания, которому она научила журавлей много миллионов лет назад.
В начале времён человек впервые овладел танцем, глядя на движения журавлей.
Наблюдай за фениксом, но не пытайся повторить его движения.
Стань танцем».
Письмо четырнадцатое
Однажды ты спросила меня, почему я храню в тумбочке у кровати старый листок бумаги, испещрённый красными крестами, нарисованными карандашом. Я не ответил – сам не знаю почему. Может быть, я стеснялся того, что спустя столько лет всё ещё храню эту карту.
Когда мне было семь лет, я начал лазать по деревьям за яйцами. Я всегда отмечал на карте то дерево, с которого взял яйцо, никогда не брал больше одного яйца из гнезда и из предосторожности всегда пользовался перчаткой. Раз в год, перед тем, как ложиться спать, я осторожно укладывал яйца у себя под кроватью и накрывал их пуховым одеялом, чтобы им было так же тепло, как у живота матери.
И когда птенцы вертелись под скорлупой, я прислушивался, стараясь услышать песни ещё не рождённых птиц.
А утром, перед самой зарёй, я доставал яйца из-под кровати, брал карту из тумбочки и отправлялся в лес. Я беззвучно залезал на каждое отмеченное дерево, и когда добирался до гнезда, то согревал яйцо своим дыханием и затем бережно клал его под крыло спящей матери.
Письмо пятнадцатое
Тем утром я уснул в храме гнёзд. Был последний весенний день. Когда я проснулся, тысячи юных птиц выбирались из скорлупы.
В течение всего утра из гнёзд сотнями сыпались выброшенные скорлупки. Они падали на землю, как снег. Корни деревьев были словно укрыты белокрапчатыми одеялами.
В сумерках началась ещё одна волна падения скорлупок. В полумраке это выглядело так, будто осыпается пепел.
Ветер скользнул по моим губам, и мне показалось, что я дышу тёплым прахом своего отца.
Я чувствовал, что он рядом, но не позвал его.