Письмо шестнадцатое
Я лежал в постели, а мать читала мне книжку. «Некоторые принцы ездят на лошадях, – сказала она. – Но настоящий принц ездит верхом на слоне, или на ките, или на ламантине, или на крылатой птице».
Отец слушал, стоя в коридоре. Открыв дверь, он резко сказал матери: «Прекрати туманить сыну голову историями о летающих слонах, волшебных ламантинах и китах в конце радуги. Ты делаешь из него дурачка. Нужно распрощаться с детскими фантазиями. Свои мечты о будущем мальчик должен основывать на реальности. А если ты хочешь испытать его сердце, расскажи ему о Кортесе».
Тело моей матери окаменело под синим платьем. Её пальцы стиснули сиденье, и на руках проступили вены. Она была похожа на бабочку-морфо, распятую на булавках.
Письмо семнадцатое
Утро. Снаружи падает снег. Бело и тихо. Мы с матерью сидим напротив отца за обеденным столом.
Его взгляд непроницаем, словно айсберг.
Я почти не могу на него смотреть.
Я знаю.
И они знают, что я знаю.
Он опустошён.
Мне даже не нужно на него смотреть, чтобы это почувствовать.
Вся комната наполнена ощущением его опустошённости.
Письмо восемнадцатое
Моему отцу потребовалось двенадцать лет на то, чтобы набраться храбрости и уйти от моей матери. Ясность ума и сердца, позволившая ему в конце концов уйти, пришла к нему слишком поздно, когда в их райских садах больше уже не бились сердца.
Он постоянно уходил и возвращался. Возвращения были бесплодными. Он надеялся, что однажды они снова испытают любовь, и тогда погибшие райские сады можно будет вернуть к жизни. Если бы он ушёл раньше и отсутствовал дольше, то возможно, что так могло бы произойти. Но он ушёл слишком поздно, когда уже нечего было возвращать к жизни. Да если бы что-то и оставалось, он всё равно позабыл, где были похоронены его сады.
Они с матерью словно пытались резать по гнилому дереву. Их отношения разваливались на глазах. Когда они пытались разговаривать, то слова не могли сломить молчания, висевшего между ними. Иногда казалось, что голос одного просто пролетает мимо другого, нисколько его не затрагивая.
Мать сказала ему: «Я не знаю, чего ты ждёшь. Я подкладываю и подкладываю письма под запертую дверь человека, которого я люблю. Но ответом мне всегда только тишина».
Она сказала: «Я не верю, что разбиваю тебе сердце. Мне кажется, ты справился с этим и без меня. Но знай, что когда ты разбивал собственное сердце, ты разбил и моё».
Последний проблеск ясности, который случился с моим отцом, он использовал для того, чтобы сказать моей матери, что пути назад нет; что он уходит и никогда не вернётся. Он сказал: «Мои мечты едят меня заживо. К чему жить на могиле? Я должен быть тем, кто я есть. Я не могу стать тем, кем прикидываюсь. Может быть, сломанное иногда просто должно оставаться сломанным?»
В своём последнем письме к отцу мать писала: «Ты всегда что-то чинил. Латал, восстанавливал, улучшал. Что ж, строения действительно создаются из стекла, извёстки и кирпичей; но дом возникает из общей мечты. Ты выстроил здание; но у нас никогда не было дома».
Отправив это заключительное письмо, мать поставила крест на данном когда-то обещании. И потом она никогда не забывала об этой могиле.
Письмо девятнадцатое
Сколько живут корни после того, как дерево рухнуло?
Мать выбрала провести остаток жизни в умершем доме, полном праха их погибших надежд; отец выбрал уйти из дома, но он не смог убежать от воспоминаний, наполненных этим прахом.
Их сердца разбились, и боль от разбитого сердца навсегда поселилась в их душах.
Письмо двадцатое
Ей было больно. Боль никогда не оставляла её. Бывали только дни, когда боль усиливалась.
Она могла опуститься на старый деревянный стул и часами наблюдать за тем, как течёт река. Бывало, она выглядывала в окно, качала головой и поворачивалась, как будто собираясь сказать мне что-то, но почти никогда не говорила. А однажды сказала: «Я приставила лестницу не к той стене. Как можно было любить человека, который просто стоял и смотрел, как я гибну?
Я знаю только, что именно это я и делала – практически всю свою жизнь.
Говорят, что истинная любовь права, даже когда она не права. Никогда не понимала, какой в этом смысл.
И зачем вообще твой отец возвращался? Чтобы разрушить всё, что ещё оставалось от наших чувств? Без этого он не мог ощутить себя достаточно свободным?
Когда он шёл к двери, то сказал: «Я очень давно не слышал, как ты произносишь эти слова».
Я сказала: «Ты не смотрел в мои глаза»».
Дверь закрылась.
До сих пор помню, как стукнули об пол колени матери.
Письмо двадцать пятое
Прошлой ночью мне снился кошмар. Мне показалось, что я вижу вдали Монтесуму, а затем я увидел тебя. Ты стояла у окна, повернувшись ко мне спиной.
Ты произнесла: «Я пришла сказать тебе, что моя любовь мертва».
Меня преследуют прах и пепел.
Письмо шестьдесят шестое
Незадолго до того, как я ушёл птичьей тропой, я начал замечать, что с моими глазами происходит то же, что происходило с глазами моего отца: блеск медленно уходил из них.
Я знал, что когда этот блеск исчезнет совсем, вместе с ним исчезнет и дорога обратно.
Письмо шестьдесят седьмое
Хотя меня притягивают закрытые глаза, меня также притягивают и открытые.
Я начал понимать слова из письма Ван Гога к его брату Тео: «Мне больше нравится рисовать глаза людей, чем соборы, потому что в глазах есть что-то такое, чего нет в соборах».
Когда я смотрю на автопортреты Ван Гога, я вижу, что он писал свои собственные глаза тускнеющими. Я не знаю, как ему удалось найти в себе столько храбрости, чтобы изобразить, как уходит его собственный свет.
К тридцати шести годам почти все его вольеры с птицами погибли в огне.
Он предпочёл отказаться от жизни, чем лишиться последних птиц. Закончив последнюю картину, он зажал в передних зубах семя подсолнуха.
И когда он выстрелил в себя, стоя посреди кукурузного поля, шелуха разломилась.
Письмо шестьдесят восьмое
Стадо китов покоилось на волнах. Киты были похожи на огромных лежащих Будд. Мы с сестрой прижались ушами к дну лодки, чтобы услышать их пение.
Потом мы повернулись к дедушке и спросили: «Что означают песни китов?»
«Киты поют не потому, что у них есть ответы, – сказал дедушка. – Они поют потому, что у них есть песня».
Письмо семидесятое
Мне снилось, что мы с Монтесумой идём по берегу Двуликой реки. Монтесума рассказывал мне о Теке – друге своего детства, которому он всегда очень доверял.
«Мы ухаживали за птицами, живущими в вольерах, – сказал Монтесума. – Как-то вечером, когда я карабкался по приставной лестнице на крышу птичника, я поскользнулся и потерял опору, а Тека поймал меня. Только благодаря ему я и не разбился насмерть. В знак признательности я сказал ему, что с этого дня он может сопровождать меня в моих прогулках вдоль рек.
На следующее утро, когда я собирался пойти к реке, моя сестра подошла ко мне и сказала: «Друг, которому ты так доверяешь, всегда помогал тебе, а теперь он спас тебе жизнь. Но возможно, что он помогает тебе строить вольеры, только чтобы однажды разрушить их. Возможно, он спас тебе жизнь, только чтобы однажды отнять её».