Варя шагнула к двери, полная решимости вернуться к повседневным делами и не вспоминать более ни об увиденном ею, ни о собственном неподобающем поведении, когда дверь распахнулась и в горницу ворвалась Палашка:
- Боярышня, - задыхаясь, произнесла девка, - вас батюшка кличет сей же час, - Палашка доверительно понизила голос, - Сердитый, страсть.
Мгновенная вспышка страха охватила Варю. Ей вспомнился сон, гневный лик отца, брошенное им проклятие. Однако она тут же сообразила, что ни о виденном ею в доме тетки, ни тем паче о ее грешных мечтах не знает никто, кроме нее самой. Зачем же отец может звать ее? Словно отвечая на ее мысли Палашка раздумчиво пробормотала:
- Почто это вы батюшке понадобились? Ранее вроде бы к себе не звал никогда. Вы не натворили ли чего, боярышня? Я уж какой день примечаю - смурная ходите, будто сама не своя!
Заалевшись и пряча лицо от проницательного взгляда знающей ее с детства девки, Варя ответила:
- Господь с тобой, Палаша, что я такого могла натворить? Разве что к тетушке Наталье вчера в гости съездила не спросясь.
Палашка задумалась:
- У родной тетки гостевать провина не великая, ступайте к батюшке спокойно.
Несмотря на Палашкины ободряющие слова Варя дрожала, спускаясь в столовую палату. Войдя, она увидала, что ее ждет не только отец, но и матушка. Прасковья Тимофеевна пристроилась под образами на краешке лавки и водила взглядом за вышагивающим из угла в угол боярином Никитой. Видно было, что отец и впрямь сердит. Варя скромно замерла у дверей, опустила глаза.
- Вот и ты, дочка, что-то ты не слишком торопилась, - Никита Андреевич окинул дочь неодобрительным взглядом, - Горе мне с тобой. Надеялся я, что не вспомнит о тебе Петр Алексеевич, да видно, понапрасну. Говорили мы с ним вчера ввечеру про корабли мои, он и помянул, что должна ты в ассамблее быть, - Никита Андреевич сморщился, словно глотнул кислого, - Хочет государь, чтобы моя дочь со всякими иноверцами, купчишками, офицеришками худородными выплясывала, обезьяну из себя корчила. Отвертеться от сей печали не выходит, зело гневается Петр Алексеевич. Однако уговорил я его, чтобы тебе не в ассамблее проклятой явиться, а выйти поглядеть на потешную морскую баталию, что через день на заливе будет. Там царь новые корабли и аглицкие бомбарды в деле видеть желает, а народу действо морское в развлечение станет. Дворянские женки принаряженные придут и тебе велено предстать в иноземной робе. Одна не пойдешь, мать с тобой для пригляду отправится, ей тоже след вырядиться. Сходите к моей сестре, она вам подберет...
Тут речь боярина была прервана жутким нечеловеческим воплем. Странный звук шел из угла под образами, нарастал, ширился, дошел до пронзительного крещендо. Никита Андреевич и Варя испуганно воззрились на Прасковью Тимофеевну. Боярыня выла. Она выла отчаянно, самозабвенно, отдавая этому делу весь жар души. Бессловесный вопль перемежался жалобным речитативом: "Ой, бедные мы, бедные! Ой, пропали наши головушки-и-и-и! Отдаем единственную дочь на поругание-е-е, подлому люду на потеху-у-у!"
Даже для привыкшего к жениным глупостям боярина это было слишком. В ярости он поднял руку, намереваясь ударить Прасковью, но сдержался и лишь крепко тряханул ее за ворот. У боярыни лязгнули зубы и она смолкла так же внезапно, как и возопила.
- Ты в уме ли, Прасковья? - голос Никиты Андреевича нервно подрагивал, - Не в татарский полон ее гонят, и не в гроб кладут. Не дело, конечно, православной девице в безбожные наряды рядиться, с чужими людьми лясы точить, но и поругания никакого над ней не будет. Явится один раз на люди, царя умилостивит, а там, глядишь, более и не понадобится, - Никита Андреевич перевел неодобрительный взор с жены на дочь, оглядел ту с головы до ног, мрачно процедил, - Не было печали, так черти накачали. Хлопот с тобой не оберешься. Надо поскорее жениха сыскивать, здесь или на Москве. Пусть твой муж сам решает, спорить ли, мириться ли с новыми порядками, чтобы бабы и девицы заместо рукоделия по ассамблеям таскались.
Варя кусала губы и часто хлопала ресницами, чтобы не разреветься. Сызмальства ее учили, что отец есть глава семьи, господин над жизнями и судьбами детей, его слово - закон, и никто не смеет прекословить. Вызвать его неудовольствие - величайшая беда и стыд. Только она никак не могла понять, чем провинилась сейчас. В ассамблею она не просилась, являться туда требовали от всех дворянских дочек, и царю на глаза не лезла. Неужели вся ее вина в том, что родилась на свет девицей, что живет в отцовском доме и тем уже причиняет беспокойство? А ведь есть на свете края, где быть девицею вовсе не беда, где за один девичий взгляд кавалеры на шпагах дерутся.