Уик-энд в Лексингтоне был отменен. Утром в пятницу. Очень много работы. Голос Элизабет. Ее искренние извинения эхом разносились в пустом пространстве моего сознания. Лексингтон. Нас не приглашали во Фримтон Мэнор.
Мне нужно было выработать план. Я должна была увидеть его. Как заставить его встретиться со мной? Я решила использовать самое удобное и самое мощное оружие. Мою семью. В частности, моего сына.
Я позвонила Элизабет. Нужные слова сами слетали с языка. Фразы типа «семейный сбор», «мальчики», «так близки», «все вместе». И под конец: «Мама так одинока». Элизабет радостно согласилась собрать семью в Лексингтоне. Я слышала, как она уговаривает Чарльза.
А может быть, втайне тебе хотелось приехать в Лексингтон, Чарльз? И повидаться со мной? В телефонную трубку доносился его далекий голос — он отвечал на вопросы Элизабет, — и в нем барабанной дробью билось желание прикоснуться ко мне. Я цеплялась за себя и не рухнула.
Лексингтон. Осенние дни. Озеро. Вода стального цвета. Ворох листьев. Коричневые, желтые, рубиново-красные. И небо — высокое, холодное, серебристо-голубое. Решимость выгравировала что-то высокое, холодное и серебристое на моем лице.
Чарльз напоминает загнанного зверя. Он понимал, что попал в ловушку. Потому что он действительно попал в ловушку. Потому что он хотел в нее попасть. Когда мы все собрались в главной гостиной, я решила быть безжалостной.
Будь ты проклят, Чарльз. Ты думал, что сумел ускользнуть. Будь проклят. Я смирюсь с твоей смертью, но не с тем, что ты не мой. Когда он увидел меня, по его огромному телу прошла судорога испуга — это было так на него не похоже. Я спокойно подошла к нему. Он стоял рядом с баром.
— Ты уже свел знакомство с чертями, Чарльз? — прошептала я. — Надеюсь, ты проводишь время в аду.
— Надеешься, что он что?
— Что он доволен жизнью и больше бывает во Фримтоне.
— Мне всегда хотелось больше времени проводить с Элизабет.
Месть.
— А мне с тобой, Чарльз. А мне с тобой, — сказала Элизабет.
— Счастливая парочка.
Заметили ли они иронию, прозвучавшую в твоем голосе, Доминик?
— Как и мы, — улыбнулась я.
— Ага! — откликнулся он.
— Доминик, ты окончательно решил отказаться от студии?
— Да. Нам она ни к чему.
— Мне она нравилась. Никогда не думала, что захочу продать ее. Я была там так счастлива. Такое славное пристанище.
Я вспомнила запутанную постановку балета сладострастия. Тела, двигающиеся так, чтобы не задеть полотна. В ее пристанище. Ее муж и я. Должна ли я нанести ей сокрушительный удар? Разбить ее вдребезги? Но тогда я навсегда потеряю его.
— Я видел статью в «Дэйли»… Браннингтона Орчарда. Должно быть, ты находишь ее ужасной.
— Спасибо, Доминик. Мне трудно приложить к себе то, что кто-либо пишет о моих работах. Даже когда отзывы благоприятны. Но я должна научиться этому.
Долг художника. Художник, даже наделенный весьма скромным талантом, считает своим долгом развивать его, и часто этот процесс сопровождается самыми грандиозными демонстрациями возможностей темперамента.
— Должна ли, Элизабет? Разве Искусство — не единственное божество? И разве не «открою лишь тебе» у него на устах?
В моей душе кипела злоба. Душа? Многие годы она была на голодном пайке, маленькая, голодная, она принимала подношения злобы и все больше съеживалась.
— Ты ведь так на самом деле не думаешь, — ответила Элизабет. — Я знаю, что мои взгляды устарели, но все-таки я полагаю, что Искусство должно служить добру.
— Доминик. Ты вывел формулу добра. Если добро принять за x, а y за… Ну же. Не так уж много существует слов, способных определить доброту. Правда, Чарльз?
Я с улыбкой обернулась к нему. Его невидящий взгляд был устремлен в пространство.
— Мужество? — решился Стефан.
— Молодчина, Стефан. — Он благодарно улыбнулся своему пасынку.
— Но злые люди тоже часто бывают мужественными.
— Справедливость?
— Ага. Языческие добродетели взывают к тебе.
Слушай меня, Чарльз.
— Языческие добродетели, тетя Рут? — Стефан удивленно посмотрел на меня.
— Да. Добродетели, существовавшие до Христа. Незыблемые добродетели. Удел мужчин.
Я говорила резко. Слова требовали такого тона.
— Ну, мам, — перебил меня Вильям, — а мы, Стефан и я, каких должны придерживаться добродетелей — языческих или христианских?