Внезапно я поняла, что я должна делать. Не кричать. Судорожно глотнуть воздуха. Я была живой.
Мертвые тела становятся тяжелыми. Водолазы, напоминавшие воинов на поле битвы, пытались разъединить их.
— Нет.
— Нет?
— Нет.
— Миссис Гартон…
— Оставьте их. Так, как есть…
— Но…
— Оставьте их.
Тела — словно высеченная из одной глыбы скульптура — лежали на берегу. Скульптура, изображавшая смерть. Скульптура высокого, стройного юноши. С головой Стефана. И ногами Вильяма.
Люди приступили к делу. Двое осторожно разъединяли тела, а другие пытались вдохнуть кислород в их умершие легкие. Эти странные незнакомцы хотели перехитрить смерть.
Но смерть умна. Она не гнушается ни слабостью, ни любовью. Как обычно в октябре, солнце светило неярко. Оно не закатилось от горя. Даже тогда, когда все признали, что смерть победила.
Мы медленно двинулись в путь с нашими мертвыми мальчиками. Лексингтон ждал нас. Мальчики. Наши сыновья. Теперь им не нужны ни западная, ни восточная части дома. Возможно, Лексингтон рад тому, что скоро он наконец останется в одиночестве.
С террасы сбежали Чарльз и Доминик. Мама застыла. Ее глаза были закрыты.
— О, Боже!.. О, Боже!..
Голос Доминика.
Он не подошел ко мне. Он отвернулся. Он укрылся за изгородью, отделявшей террасу от сада. Его рвало. Чарльз смотрел вниз, на носилки. Потом он закрыл лицо руками. Потом повернулся и повел мать прочь от людей, доставивших эту тяжелую ношу.
Около дома ждала машина «скорой помощи». В нее внесли носилки. Мы поехали следом за ней. Мы еще не поняли неизбежность разлуки. Полицейские остались с Беном, чтобы записать его показания.
В маленькой деревенской гостинице нам пришлось отвечать на вопросы любезного сержанта полиции и исполненного сочувствия врача. Как будто бы, отвечая на вопрос «как?», можно понять «почему?».
В сумерках мы молча возвращались в Лексингтон. Мы с трудом узнали Лексингтон. Он предал нас. Столько лет мы верили в надежность его стен. Закутавшись в свою ненависть, я ничего не боялась. Разве я осквернила Лексингтон? Нет. Нет. Сын Элизабет убил моего мальчика.
Я не чувствовала себя виноватой. Ни в чем. Я не допускала и не могла допустить другой мысли. Иначе меня ждало безумие.
26
Бессмысленно описывать то, что происходило в следующие дни. Те, кто пережил это, знают. А те, кто не пережил, все равно не поймут.
Похороны. Приехали мальчики из их школы. Вид их сильных, крепких ног обжигал меня. Я смотрела на их лица, и мне казалось, что меня заставляют глотать уксус. Их голоса, словно яд, впитывались в меня.
Печальный директор школы и учителя торжественно произносили речи. Мальчики, которых уже нельзя было аттестовать по итогам семестра.
Какой-то министр, представители делового мира, люди искусства, ученые, работники издательства чувствовали себя неуютно. Никто не знал, что сказать. Слова перестали существовать.
Лексингтон собрал их. Он наложил на них свою печать. Он кормил их — после того, как мы опустили мальчиков, в конце концов разомкнув их объятие, в землю. Рядом, на деревенском кладбище, где уже были похоронены члены нашей семьи. Мой серьезный мальчик, Вильям. Теперь действительно серьезный мальчик. Он не должен был быть моим. Он был слишком хорош для того, чтобы быть моим. По какому образцу он был скроен? Расправа надо мной. Те, кто был добр… из членов моей семьи… почему они не замолвили словечка? И тогда я вспомнила. Я не верила в Бога. И в загробную жизнь. И меня это устраивало.
27
Какими старыми и одинокими мы выглядели на следующее утро. Но передышки не было. Смерть взывает к новой жизни. Смерть не дает войти в прежнюю привычную колею. Она торжествует дважды. Она отбирает жизнь и жалит тех, кто остается на земле. Такова ее власть.
Она выбрала самого уязвимого члена нашего клана, Доминика, чтобы разбить наш иллюзорный мир и покой. Его жизнь навсегда утратила гармоничность, и он хотел быть «честным» со мной, со всеми нами, впервые за многие годы.
Честность, Доминик? Прямота? Что-то вроде линии. Часть какой-то фигуры. Прямоугольника? Скорее треугольника. А может быть, и нет. Ведь нас было четверо.
— Элизабет, ты знаешь… что Чарльз и Рут…
Она не пошевелилась, и я даже думала, что она не расслышала его слов.
— Элизабет, я к тебе обращаюсь. Ты знаешь?
— Нет.
— Доминик, что ты делаешь!
— Я говорю правду. В конце концов мы уже имеем опыт беспощадности правды.