Его родители были американцами. Его отец, как и Доминик, был известным математиком. Его мать после многих лет, отданных институту технологии в Массачусетсе, стала старшим консультантом при Мак Кинси. Оба они получили назначение в Лондон. Он в Экономическую школу, она — в лондонский отдел компании. Так Доминик попал в Вестминстерскую школу. Он влюбился в Англию. Он полагал, что его любовь взаимна — заблуждение, характерное для Доминика.
Позже, когда его родители вернулись в Америку, он выбрал Тринити Колледж, Кембридж в пику Гарварду. И тут он начал понимать, что то, что было в Вестминстере, всего лишь лепет, что та серьезность, с которой он относился к своей работе, нуждается в хорошем душе иронии. Безукоризненное английское общество почти не обращает внимания на науки. Легкий флирт с миром искусства вызывает куда больше одобрения.
Я познакомилась с ним несколько лет назад на вечеринке у Элизабет. Я держалась настороже, и это подстегивало его. Я бывала в его квартире. Я так хорошо обдумала стратегию и тактику своего поведения, настолько тонко подвела его к своему «падению», что в момент обладания на его лице явно читался триумф. Тот размах, который очень быстро приняла его любовь, был всего лишь неприятным осложнением, возникшим из реализации во всех отношениях совершенного сценария.
Были, конечно, и другие мужчины, кроме Доминика. Приятель Элизабет, художник из Мексики, которого она, к большому моему разочарованию, отвергла (я узнала об этом слишком поздно). Затем связь с одним совсем захудалым аристократом, который был помешан на идее, что он великий художник. Этот роман позволил мне урвать для себя один уик-энд в Париже. Это приключение он утаил от Элизабет, которой полностью подчинялся. Это были два захватывающих и очень познавательных для меня дня. Сын наших соседей по Лексингтону оказался не очень-то ценным приобретением. Было даже забавно наблюдать, как он убивается, раскаиваясь в том, что изменил Элизабет.
Я посмотрела на Доминика. Он предан Рут. Он никогда не станет возлюбленным Элизабет. Ее решение сохранить за собой студию удивило меня. Элизабет не говорила мне об этом, возможно, она полагала, что это пустяк, не заслуживающий внимания. Но для Доминика это имело большое значение. Я вздохнула. По крайней мере в ближайшее время я не намеревалась рвать отношения с Домиником.
8
— Ну, чудесная парочка…
Губерт улыбался. Он с Элизабет и я с Домиником сидели в ресторане, находившемся в их доме. Обед в честь возвращения. Элизабет не была искусной поварихой.
Загоревшая, с посветлевшими волосами, в кремовой шелковой блузке и темно-коричневой юбке, Элизабет рассказывала о Греции. Каждое ее слово дышало любовью. Она говорила о природных красках, на что она, как художница, не могла не обратить внимания. Я не сомневалась, что в ее живописи наступил греческий период. Нежные голубовато-зеленые и белесо-небесные тона прорежут алые и розовые лепестки. Или же, для большей эффектности, на холсте возникнут пешие и конные крестьяне в черных одеждах.
— Итак, мадам и месье Губерт Баатус, недавно обвенчанные… благополучно сыгравшие свадьбу… являют собой образец семейного счастья.
Доминик всегда стремился к четким формулировкам.
— Вряд ли оно существует, — сказал Губерт.
Казалось, Элизабет была шокирована этим замечанием.
— В самой семейной жизни нет особых радостей. Счастье состоит в том, чтобы быть рядом с кем-то. И быть нужным кому-то.
— И это не зависит от семейственности?
— Нет. Однако в совместной жизни, формально признанной, есть своеобразная легкость, удобство и даже удовольствие. Есть что-то восхитительное. Мудрое. Семейная жизнь — это счастье, помноженное на мудрость. Разве не так?
— Ваш английский катастрофически улучшился.
— Спасибо, Рут — Он улыбнулся мне.
— Когда Губерт впервые разговаривает с кем-нибудь, его английский звучит немного искусственно. Он застенчив, — сказала Элизабет.
— Застенчив? Ну разве чуть-чуть, — улыбнулась я.
— Счастье, помноженное на мудрость. Неплохо сказано. Надеюсь, вы долгие-долгие годы будете жить в счастье, помноженном на мудрость.
Доминик поднял бокал.
— За мудрое счастье — счастье Элизабет и Губерта.
Мы вернулись в квартиру Губерта, которая теперь стала их домом, чтобы выпить кофе. Это было холостяцкое жилище: мебель из грубого темного дерева, пестрые занавески, взятая напрокат софа — все нереальное, почти элегантное. Красивый антураж для красивого мужчины. Он наблюдал за тем, что я оглядываю квартиру.
— Через пару лет мы переедем в Париж. Поэтому вряд ли имеет смысл обновлять обстановку.