Возможно, он прав, но себе я простить свои грехи не могу. Я испытал чувство обладателя, которое порицаю в мужчинах. Веду себя, как если бы Доната мне принадлежала.
С точки зрения приходского священника мои прегрешения настолько мелки, что даже разговаривать о них не имеет смысла. Возможно, но только у меня они отняли душевный покой. Дошло до того, что теперь я страстно желаю, чтобы Доната и вправду поступилась мной, предпочла мне кого-нибудь другого: я стану снова свободен; уляжется дьявольский галоп разнуздавшихся мыслей и покаяний: я верну себе утраченный покой. Но в ту же минуту я задаюсь вопросом, где она, с кем и чем занята.
Еще не так давно я не мог припомнить ее лицо. Сейчас вижу его отчетливо; опускаю веки, и оно оживает: первыми зажигаются серые глаза, черты принимают форму ее лица, на котором расцветает улыбка. Я даже вижу своенравную прядку волос, выбивающуюся из пучка на затылке.
После долгих колебаний я решился зайти сегодня в клинику и справиться о Донате. Шел нарочито медленно, словно оттягивал встречу с охранником и медсестрами, по дороге раздумывая о том, как удалось этой девушке покорить мое сердце. Еще несколько дней назад она мне была безразлична и, более того, крайне несимпатична; потом меня поразила мысль о ее неминуемой смерти, вызвавшая во мне чувство глубокого сожаления. И не больше. Однако сегодня мне стала нестерпимой мысль, что я еще день проживу без Донаты, и я отправился на ее поиски.
Я был уже у ворот, когда с территории клиники меня увидел профессор Штауфер и окликнул. Меня тотчас впустили, и мы остановились с ним у центрального входа перекинуться парой слов. Я сразу подумал, что он приходил на осмотр Донаты, а значит, ей действительно плохо. Почувствовал, как на моем лице проступают капли пота: я сгорал от неловкости и тревоги.
Штауфер в свою очередь, наверное, задавался вопросом, с какой стати я околачиваюсь возле клиники, но, к счастью, ему не свойственно проявлять мелочное любопытство, присущее обыкновенным смертным. Он поручил меня медсестре и откланялся.
Стоило мне справиться про синьорину Перуцци, как девушка из клиники без разговоров проводила меня к ней в палату: мне покровительствовал сам профессор, а это, как я отметил, был пропуск, распахивавший передо мной все двери. Мы поднялись по лестнице, коридор наверху был залит солнцем; по левой стороне шла лоджия с шезлонгами, а по правой – двери в палаты. Ее палата была двадцать шестой.
Она лихорадочно металась в постели, лицо пылало; увидела меня на пороге за медсестрой и слабо улыбнулась. Удивилась, как меня сюда пропустили. Девушки свободно выходят из клиники, но проникнуть сюда постороннему практически невозможно, за этим строжайше следят.
У нее была высокая температура: над верхней губой блестели капельки пота. Когда я вошел, она перестала метаться, но продолжала безотчетно мотать головой. Медсестра оправила постель, помогла ей приподняться, подложив под спину гору подушек, и оставила нас одних.
– Подай мне духи, – попросила Доната, кивком показав на большой флакон, стоявший на комоде. Нажимая на резиновую грушу, она обрызгала воздух, создав ароматное облачко из духов, которыми она обычно пользуется и запах которых устоялся в комнате. – Ты не должен помнить, что и от меня пахнет потом. С твоей стороны нечестно являться, когда я в разобранном виде. – Еще она добавила, что неприбрана, непричесана: – В таком виде мне нельзя показываться на людях.
И только тут заметила, что впервые обращалась ко мне на «ты». Это ее рассмешило:
– Сказанного не воротишь! Я начала, но обещай, что последуешь за мною. Раз уж нам уготовано оставаться лишь добрыми друзьями, давай, по крайней мере, обращаться друг к другу на «ты» и просто по имени.
Я смотрел на нее как зачарованный: какая она маленькая, до чего хрупкая под этой простыней и какое безумное возбуждение сияет в ее глазах на пылающем от жара лице.
– Как тебе моя комната?
Я не успел еще осмотреться. Помещение было необычайно светлым, судя по прозрачной полутени, заполнявшей комнату сквозь прикрытые жалюзи. Мебель прекрасная, старинная, разумеется, не больничная. На стенах картины, тяжелые шторы. Дверь в ванную комнату была приоткрыта: солнце неистово играло всеми красками на хрустальных предметах, стоявших на полке.
– А моя ночная рубашка тебе нравится?
С лукавой улыбкой она растянула вырез рубашки, нырнула руками под шелк и подняла на ладонях, сложенных чашечкой, обе груди. Я как ошпаренный вскочил со стула, чем ее рассмешил:
– Погоди, пуританин, – сказала она, – это еще только цветочки…