Офицер обращается к нему снисходительно, хотя с некоторым раздражением: чтобы исполнить последнее желание смертника, пришлось потревожить массу достойных людей и на целых полтора часа отложить исполнение приговора.
Жду, подойдя к капралу, чтобы нас оставили одних, но он останавливает их жестом:
– Все равно, – говорит, – я исповедоваться не буду. – И улыбается с каким-то горьким триумфом.
– Это еще что за шуточки? – Снисходительного тона у офицера как не бывало, словно лично его глубоко оскорбили.
Тогда капрал поясняет, что его неправильно поняли: он попросил позвать к нему капеллана воинских частей, сражающихся на фронте, но при этом отнюдь не утверждал, что собирается исповедоваться.
– Для чего же он тебе нужен?
– Для того, чтобы плюнуть ему в рожу. – И, повернув в мою сторону голову, награждает меня знатным плевком.
В ту минуту, как все от неожиданности застыли, я чувствую, как по моей щеке медленно, от нижнего века, сползает густая слизь. Рывком достаю носовой платок, утираюсь: поначалу меня захлестнуло сочетание разноречивых и крайних чувств: чувство жгучего унижения, незаслуженной и нестерпимой обиды, желание немедленно отомстить; но я следую другому импульсу – импульсу священника: вытираю плевок, стираю след поступка человека, приговоренного к смерти, тем самым опровергаю факт, что я был унижен. Карабинеры скрутили его, заломив ему за спину руки; опешивший офицер приходит в себя, замахивается, чтобы врезать ему по челюсти, и я едва успеваю предотвратить удар.
Требовать объяснений не приходится: капрал орет благим матом, поносит меня, на все лады склоняет имя Господне, кощунствует. Не унимается и орет все время, пока его волокут наружу, а я тщетно уговариваю его подумать о Боге, о спасении души. По приказу офицера ему вставили в рот кляп. Привязывают к столбу. Взвод полусонных солдат расстреливает его в спину. Его взгляд метался, ловил меня, куда бы я ни двинулся; мне показалось, в нем что-то изменилось. Угас восторг лихорадочных чувств, взбудораженных великим замыслом и поступком – в моем лице ниспровергнуть Бога; в ружейных стволах капрал увидел лик приближающейся смерти, а в себе ощутил пустоту. Я поднял руку и благословил его.
Те же двое сержантов-карабинеров доставляют меня обратно. Сейчас они куда как разговорчивы, их интересуют подробности, они требуют разъяснений. Я отвечаю резко и коротко, избегаю разговоров и всю дорогу сижу, вжавшись в угол машины.
Прокручиваю мысленно горячечные слова смертника, потребовавшего у меня отчета («у вас и у вашего Бога», – сказал он) о нашем соучастии в заговоре глобального уничтожения и разгула смерти. Он требовал отчета у меня, того, который из окопов видит, как ни за что гибнут люди, и не бунтует.
«Вы проклинать должны, – кричал он, срываясь на визг, – вы, попы, должны проклинать, а не благословлять! Проклинать знамена, генералов, пушки, штыки! Вы не смеете отпускать им грехи, вы должны проклинать душегубов!»
Офицеру, который пригрозил ему уж не знаю каким таким суровым наказанием, он крикнул: «Ты, штабная крыса, может, хочешь дважды меня расстрелять?»
Я не стал оправдываться перед ним ни в чем и, может быть, поэтому он под конец вроде как извинился: «Вы тут ни при чем, это я так, для примера», – заявил он, намекая на то, что в его поступке не было ничего против меня лично. Одно – последнее – назидание, вырвавшееся из него, когда ему затыкали рот тряпкой, которой, по идее, должны были завязать глаза, было явно лишним. «Подумай, поп!» – сказал он. Я и так все время об этом думаю.
Капрал был приговорен к смерти за дезертирство. Подвело его то, что ему, как и многим другим нашим солдатам, довелось сражаться в нескольких километрах от дома. Он понюхал пороху, прошел через дюжину бесполезных сражений, видел, как рядом гибнут ребята из его деревни, с которыми вместе ходили и в школу, и на охоту. И однажды ночью не выдержал: вышел сменить постового на дальнем складе боеприпасов, снял его с часов и пошел восвояси. Не прячась, спокойным шагом. Его не остановили. Он нырнул в поля только тогда, когда завидел свой дом.
Когда его обнаружили после двух безрезультатных обысков, он прятался в яме, на которую была навалена двухметровая куча навоза. Суду он заявил, что рассматривает свой поступок как законную меру самозащиты: вы собираетесь меня погубить, а я по праву и по мере сил стараюсь препятствовать вашим планам. При таких доводах он, естественно, схлопотал вышку.
Как неприкаянный я перемещался с места на место, автоматически исполняя свои повседневные обязанности. До глубины души я был потрясен словами казненного воина. Я их слышал не раз, но не в таком душераздирающем выражении; я и сам постоянно повторяю себе прозвучавшее в них обвинение; но крик души человека, которого сейчас не станет, ранит тебя как нож.