– А кто командует?
– Начальство.
– А еще кто?
– Господа, адвокаты, попы… – Он спохватывается – вот так сморозил! – и тут же смиренно просит у меня прощения.
Спустившись с Карсо, мы – оба карабинера и я – нашли наконец место в одном из тех поездов, которые медленно курсируют туда-сюда между фронтом и тылом. Мы проехали, может, километров пятьдесят, как вдруг поезд остановился. Состав и без того не раз останавливался ночью на каждом забытом Богом полустанке или на тупиковых путях, но ни разу не стоял так долго. Через два часа нас всех высадили: мы увидели, что локомотив, выполнивший маневр, отъезжает в обратную сторону. Нам объявили, что в ближайшее время других поездов, скорее всего, не будет.
Ночь была ясной; мы с карабинерами вышли со станции и пустились пешком, отчасти чтобы согреться, отчасти потому, что ждать нам казалось бесполезным. Вокруг не было ни души. Изредка лишь ленивое завывание сторожевой собаки возле чьей-то фермы или хлопот крыльев в курятнике свидетельствовали о том, что тут есть признаки жизни. Ибо полное безлюдье на дороге, которая обычно загружена даже ночью – по ней, как мы знали, непрерывно сновали повозки, снабжающие фронт, – показалось нам странным, но мы продолжали свое продвижение на юг: рано или поздно кого-нибудь встретим, до рассвета еще далеко. Вот за спиной послышался рокот мотора, за ним другого, потом еще и еще. Штук двадцать автомашин проехали мимо, в каждой были женщины, дети и горы чемоданов. Никто не обращал на нас внимания, никто не удостоил чести ответить на наши вопросы.
– Ну, следующую я остановлю! – сказал решительно Мартин, но автомобилей, увы, уже не было.
На четверть часа воцарилась прежняя тишина; но далее ее разорвал далекий звук – растекающийся, гулкий: мне всегда казалось, что так начинается наводнение. Промчался еще автомобиль, но на нем были опознавательные знаки корпусного генерала, и уж кто-кто, а Мартин не рискнул бы его остановить. За ним следовала колонна грузовиков. Один из водителей объяснил, что происходит, но мы уже поняли и без него: волна отступающего войска вот-вот нахлынет. Экипажи, повозки, подводы всех типов, кавалеристы, потом пехота, солдаты, отбившиеся от своих подразделений, и, наконец, беженцы, людская масса, длинные колонны беженцев, женщин, стариков и детей, толкавших какие попало передвижные средства, груженные домашним добром.
Мы сидели на обочине дороги и наблюдали за этим людским потоком. На каждой повозке были опрокинутые ножками вверх стулья, торчавшие, как пальцы рук, воздетых к небу; везли клетки с курами, перепуганных детей. По молчаливому согласию мы поднялись и пошли на подмогу самым слабым, выбившимся из сил старикам, толкавшим свою поклажу. Так мы продвинулись вперед километров на двадцать. Был почти уже полдень. А потом натолкнулись на контрольно-пропускной пункт. Мы сгрудились в просторном загоне, суживающемся к концу наподобие обычной кухонной воронки, на выходе из которой стояли карабинеры и офицеры; их задача состояла в том, чтобы остановить бегущее войско.
Отдельные сметливые солдаты сразу сообразили, почему на дороге затор, и рванули в поля, предпочтя поражению дезертирство. Их отлавливали конные карабинеры и доставляли на КПП.
На этом бивуаке, переполненном солдатами и беженцами, телегами и животными, мы дожидались больше часа, не видя, что происходит впереди, однако вскоре по сарафанному радио узнали, что солдат загоняют в сборные пункты, а гражданским после проверки бумаг дают возможность пройти.
Грандиозный масштаб поражения открылся моим глазам. Я думал о наших погибших, о раненых и калеках, о тех нечеловеческих усилиях, о страданиях и боли, которые нам принесла война. И все попусту. Меня охватывала тоска при мысли, как враг спускается в наши равнины, берет наши города – Венецию, Виченцу, Тревизо; кто знает, как далеко он зайдет. Но больше всего меня тревожила мысль о Донате; как знать, удалось ли Штауферу и его помощникам вовремя эвакуировать клинику. Представилась Доната, больная, на своей кровати. В этот незадавшийся полдень я услышал, что она молит меня о помощи.
Несколько бродивших в толпе солдат расспрашивали, нет ли среди присутствовавших священника. Я последовал за ними с двумя последовавшими за мной конвоирами, Анджело и Мартином.
Первым делом генерал, к которому меня подвели, освободил меня от них: в данных обстоятельствах карабинерам предстояла работа более серьезная, нежели сопровождать капеллана к армейскому викарию. В ту же секунду Мартин и Анджело были взяты в оборот и исчезли. Генерал, грузный мужчина лет пятидесяти, лично проверил мои документы. Бесформенный, но выражение лица показалось мне благородным; в нем читалась боль, униженность и что-то еще, чего я никогда не видел раньше на лицах отступающих солдат: дикая концентрация, сводившая скулы. Я понял, что генерал задумал любой ценой остановить бегство и по возможности обратить его в триумфальную победу; но я также понял, что это решение повлечет за собой новые человеческие жертвы.