— Ведь мы не нарушаем ничьих интересов, — продолжала она, — ни одно живое существо в мире не страдает и не будет страдать от того, что ты, вместо уличных проституток, чужих жен или неопытных девушек, берешь меня, а я, вместо того, чтобы отдаваться какому-нибудь случайному мужчине, отдаюсь тебе… Если бы ты разрушил сотню семей, разбил тысячу сердец, суровый закон-мститель не коснулся бы тебя; если бы я одного за другим отняла бы всех мужей города от их жен, всех возлюбленных от их любовниц, мне не грозила бы и сотая доля того ужаса, который теперь висит над моей головой… Что же нам делать? Мы даже не смеем мечтать об открытой борьбе, это значило бы самим произнести над собою страшный приговор. А прятаться, заметать следы и лгать, вечно лгать… Это кошмар! Противно, гадко…
В первую минуту Глеб не поверил в существование такого чудовищно свирепого закона, который приравнивает свободный союз двух свободных людей к тягчайшему насилию одного человека над другим. Затем возмутился, и в первый раз Валентина Степановна увидела, как на его лбу вздулись толстые синие жилы, глаза засветились тяжелым огнем ненависти, и руки невольно сжались в кулаки. Когда наконец он заговорил, голос его прерывался и был глухим, непохожим, словно кто-то невидимый навалился на него непомерной тяжестью и давал на грудь.
— Страшно, Валенька, страшно даже подумать, что ждет тебя, если узнают. О, если бы у меня была геркулесова сила, если бы я мог заставить их не вмешиваться в нашу частную жизнь!.. Мой дом — моя крепость, говорят англичане. Если бы мы могли укрыться от насильников и палачей за стенами крепости, я бы построил ее: по камню натаскал неприступные стены, вырыл вокруг них глубокие рвы, отгородился бы от всего мира… Всю свою жизнь я затратил бы на эту работу, чтобы хоть несколько дней чувствовать себя свободным. И если бы я мог дубиною раскроить голову всякому, кто посягнет на нашу свободу, я не задумался бы сделать это, хотя бы мне пришлось сложить целые горы из трупов этих тупых, бессердечных людей.
— Не надо, Глеб, не надо злиться на людей. Не надо ненавидеть их: они больше несчастны, чем злы… К большей части из них надо относиться как к животным, неразумным маленьким зверькам, по возможности щадить их и приручать: не ведают бо, что творят. Остальных же сторониться и избегать, чтобы они не раздавили нас, не принесли в жертву своему Богу. Жестокому, неумному Богу…
— Да, да, надо сторониться и избегать их, чтобы они не раздавили нас, и мы будем сторониться их, прятаться. Если против них есть только одно оружие, хитрость и ложь, ложь и хитрость, то мы будем хитрить с ними и лгать, всегда лгать им. Окутаем себя целым облаком лжи! Это будет наша крепость, и в ней мы будем в безопасности… Правду же, Валенька, мы оставим для себя: у нас ей привычно и хорошо, а ложь, которой они дышат, как воздухом, ложь мы будем занимать у них полными пригоршнями и возвращать им сторицею; мы научимся лгать, глядя им прямо в глаза, лгать так, чтобы они упивались музыкой нашей лжи и верили нам как своим законам… Мы будем, Валенька, лгать им всегда.
С Глебом делалось что-то неладное, и Валентина Степановна тщетно старалась успокоить его. В конце концов, с ним произошел нервный припадок, который, к счастью, не повлек за собою никаких последствий.
Длинный станционный навес мягко, неслышно тронулся с места и поплыл вправо. Вслед за перроном замелькали уходящие далеко вниз высокие здания, длинные провалы улиц, проскочило мимо еще несколько маленьких станционных построек и, наконец, громадное здание какой-то фабрики, пыльной и закопченной, с бесконечным количеством настежь открытых окон. За фабрикой открылся длинный, заваленный разным мусором двор, а за ним жиденький перелесок и далекий горизонт.
Вагон стал шумным. Сначала изредка, тихонько, затем все чаще и чаще в нем что-то громыхало и дребезжало, превращаясь в сплошную волну звуков, трескучую, многотонную… Невидимый дирижер, все ускоряя темп, довел его, наконец, до залихватского, бесшабашного… Звуки сметались, прыгали, а вместе с ними и сам большой, тяжелый, такой солидный на вид вагон стал раскачиваться, дрожать, подпрыгивать в такт беспрерывной дроби гулких металлических барабанчиков…
— зазвенела неожиданно в ушах арестантская песня, которую почему-то в последнее время часто горланили во время своих пирушек школьники.
Печальные слова песни резко расходились с ее плясовым мотивом, зато музыка мчащегося поезда как нельзя более нелепо гармонировала с нею.