Чтобы не насиловать хотя бы косвенно свободную волю юноши и его природное здоровое отношение ко всему, она и не делилась с ним заранее своим решением. Из всех ответов на эту загадку, какие только ей приходили в голову, она остановилась на самом простом, хотя и самом смелом и неожиданном. Она была уверена, что ее сын при этих условиях будет вне всякой опасности, оставаясь свободным от каких бы то ни было обязательств и удовлетворяя свою физическую потребность нормально в наилучших гигиенических условиях. Начало этой новой жизни она решила оттягивать, но лишь до тех пор, пока это не будет угрожать здоровью Глеба.
Глебу только что минуло шестнадцать лет, когда Валентина Степановна поняла, что не сегодня-завтра он заговорит с нею на старую, столько времени не подымавшуюся у них тему. Уже несколько раз Глеб просыпался после беспокойной, проведенной в крайнем возбуждении ночи нервным, раздраженным. А в последнее время с ним и во сне происходили случаи полного переживания акта, и после этих непроизвольных и ненормальных переживаний он подымался с резкими синяками под глазами, с тупой головной болью. Сконфуженный и сонный, целый день бродил он по дому.
Валентина Степановна с тревогой наблюдала эти случаи и собиралась уже сама заговорить с сыном, но он предупредил ее и рассказал ей о происходящих с ним по ночам казусах.
— Это, мама Валя, очень неприятно и противно, — объяснил он свое состояние после этих казусов. — Представь себе, что ты находишься в чудном саду, в прекрасном настроении. Ярко светит солнце, тепло, хорошо, весело у тебя на душе, хочется бегать, прыгать, петь. Тебя все веселит и манит к себе. И вдруг ты видишь на краю дорожки редкую, переливающуюся всеми цветами радуги перламутровую бабочку. Бежишь к ней, нагибаешься, хватаешь рукой… и попадаешь всеми пальцами в чей-то большой, противный, липкий плевок!.. О, как это мерзко. И я больше не могу, не хочу испытывать такого ощущения…
Как обыкновенно все серьезные разговоры, это объяснение происходило в спальной Валентины Степановны, когда она уже лежала с книгою в кровати, а Глеб, окончив занятия, собирался ко сну.
Валентина Степановна положила книгу на ночной столик, вытянулась, побледнела и вся замерла, только сердце ее стучало чаще и громче обыкновенного. Глеб большими шагами ходил по комнате и не замечал ничего.
— У меня теперь временами пропадает охота заниматься; я вечно утомлен, ленив, невнимателен… Мне все становится противным и иногда даже я сам себе — нет, против себя и судьбы не пойдешь. Ты мне дай, мама Валя, побольше денег: ведь ты сама говорила, что из всех профессий, профессия проститутки одна из самых неприятных, трудных и опасных… Много ли я их знаю? Ты знаешь, там, где я сам могу что-либо сделать, я всегда предпочитаю обходиться без чужой, особенно платной, помощи. Но здесь бессилен и вынужден идти за помощью к той, которая занимается этим как профессией, ради заработка.
— Хорошо, хорошо, Глебик. Если тебе нужна женщина, ты будешь иметь ее, только не волнуйся, будем говорить спокойно и постараемся не наделать глупостей.
Глебик присел на край кровати, звонко, по-детски, поцеловал обе ее руки.
— Ты, мама Валя, единственная! Ты не такая, как все… У всех моих товарищей есть родные, но им совершенно не с кем поговорить искренне, просто, вот как я с тобою говорю. Иногда мне становится жалко моих товарищей… Когда я бываю у них, вижу их родных, слышу, как и о чем с ними разговаривают, я всегда думаю о тебе, и если бы ты только знала, как я тогда горжусь тобою. Иногда так и хочется крикнуть им: а у меня мама Валя вот какая, пойдите и поучитесь у нее… Даже по внешности ты во много раз лучше и интереснее их: они все какие-то неряшливые «тетехи» и любят своих детей как-то неряшливо и неумно… А ты, мамочка, ты мой самый лучший, самый добрый, самый хороший друг и товарищ… Если бы ты знала, мамочка, как я тебя люблю…