Но это было в детстве, а сейчас ее любимый целовал ее вот так… сладко… на виду всего честного народа! На виду гостей, скандирующих:
– Один! Два! Три! Четыре! Пять!.. Восемнадцать! Девятнадцать! Двадцать!..
На виду всего ресторана, завидовавшего ее счастью и весь вечер таращившегося на их столик – такая пара!!! На виду у всей кухни, высыпавшей поглазеть на такую невидаль – старая калоша в длинном розовом платье и фате! На виду оркестра, давившегося со смеху слюной – он красавец мужчина, а она старая, сморщенная, как изюм, грымза. На виду всего мира… И назло им всем!
Он целовал ее, а она таяла от счастья в его объятьях и не верила сама себе, что именно с ней сегодня происходит вот это! Это необыкновенное чудо, в которое почти невозможно поверить! То самое, которого она добивалась целых три года! Целых три года ее жизни, последних, главных года ее жизни! Ведь ей было уже под задницу лет! Как никак, а пятьдесят четыре для женщины большо-о-ой срок и о-очень критический возраст, где-то даже климактерический. Если отнять эти три года, то пятьдесят один звучало еще ничего. Только-только перевалило на ту сторону возрастного забора, на вторую половину жизни, и была еще надежда на второе дыхание, а не только на здоровье. А вот пятьдесят четыре уже не оставляло шансов думать о близости этого барьера за спиной. С каждым годом он отодвигался все дальше и дальше в глубь молодости. К сожалению, климакс это такая болезнь роста, когда и Клим, и Макс, и секс могли уже не помочь…
А в следующем году ее вообще ждала тяжелая штанга, которая норовила придавить побольнее всеми ее годами и прямо к полу. Она уже не давала возможности радоваться от надвигавшихся лет. Жалко, что она так и не успела научиться мудреть и добреть, а старость уже норовила набежать из-за угла, на корню уничтожая надежду на мудрость, знание, умение, понимание и себя, и окружающего мира… Правильно сказал один очень известный одесский сатирик:
– Мой возраст стал совпадать с моим размером.
Она бы не боялась будущих пятидесяти пяти и с размером надеялась сразиться с победой для себя, если бы не он, ее Саша! Он был рядом, а она все время оказывалась впереди под наглыми, рассматривающими взглядами окружающих, на фоне его молодости, лезущей людям прямо в глаза. Она должна была привыкнуть к людским взглядам за то время, которое они были вместе, но этого никак не получалось. Вначале они даже возбуждали ее и заставляли бравировать близкими отношениями, целуя его на виду у наибольшего количества народа, но потом стали раздражать. Хотя до сих пор еще сохранилось что-то детское и взрывное в ее внутреннем настроении. Иногда очень хотелось сделать что-нибудь назло всем, назло этому толстому дядьке, всему этому ресторану вместе с разномастной публикой в нем и выкинуть что-нибудь эдакое, супервызывающее!
«Он мой! Мой! – думала она, и эта мысль просверливала ее мозг до дыр, до желания крикнуть именно сейчас и очень громко всем им. – Я его завоевала! Я рядом и еще не старая! Я просто поспелая! И любит он меня-а-а! Целует меня-а-а! Не вас, а именно меня-а-а! Накось! Выкуси!» – И оставалось только подкрепить слова неприличным движением левой руки по сгибу правой, а правой – снизу и вверх кулаком вперед на весь ресторан: «ХА!» Любимый жест американских «рэмбо»…
Долгий поцелуй закончился. Они сели на свои места. Алла быстро и цепко провела глазами по всему столу, хотела сразу ухватить взглядом реакцию гостей. Гости реагировали по-разному, но все с завистью. Все! И ее подруги, которые назывались так, но на самом деле ими не были, и его друзья, которые были не только не друзьями ей, но самыми настоящими врагами. Вот уж кто никак не хотел понять и принять их брак, так это его друзья. На их лицах была написана и досада, и жгучая ненависть к этой старой, чуждой их кругу общения бабе. Она это понимала и чувствовала. Она не обижалась на его друзей, оправдывая их сама перед собой.
Заиграла музыка, и гости дружно отреагировали, зашевелились, зашептались. Это был вальс. Всем было понятно, что должен быть «вальс молодоженов». Слово взвеселило публику, стол ехидно и потихоньку подхихикивал. Она сделала вид, что не понимает «юморной» обстановки, подхватила шлейф длинного, бледно-розового платья и подала руку в длинной, выше локтя, розовой перчатке, молодому мужу. Они вышли в самый круг ресторана на всеобщее обозрение. Она положила правую руку чуть выше его локтя, как бы держась за него. Для нее это было удобно и невысоко, отчего появился простор, позволявший ей прогибать талию на поворотах и скользить в вальсе, держа шлейф перекинутым на левой, вытянутой руке. Они закружились в медленном танце. Он танцевал хорошо, скользил, именно скользил плавно по паркету и вел ее очень уверенно. Она представила их со стороны, и ей казалось, что па вальса должны были получаться элегантными и красивыми…