Тётя Ольга провела его в соседний с залом зимний садик, где находились остальные слушатели. Сановник нагнулся, чтоб сквозь тропическую листву разглядеть маленького музыканта.
— Die Kulturreflexen des nihilistischen russischen Volksinness sind hauptsachlich musikalisch…[215] — машинально повторил он про себя где-то прочитанную недавно фразу.
Тётя Ольга поманила к себе пальцем Кудрина. Сашок подсел ближе к послу, собираясь при первом случае проявить себя очередным bon mot[216].
Софи осталась с Адашевым вдвоём среди тепличной зелени, на садовой скамье. Она всем телом опиралась на жёсткий подлокотник. Глаза были полузакрыты; руки зябко прятались в меховой бочонок модной муфты.
Флигель-адъютант угадывал, что музыка глубоко трогает Софи. И не хотелось её тревожить.
— Вундеркинд и вас увлёк, — сделал он наконец попытку вызвать её на разговор.
Софи оживилась.
— Я не знаток… Но я душою чувствую, когда по-настоящему. Поглядите, какие у него недетские, творящие глаза!
Адашев привык считать, что такие дети слишком часто не оправдывают возлагаемых на них надежд. Он скептически заметил:
— Надо раньше самому много пережить и выстрадать.
— Что это: подновлённый байронизм[217]?.. — спросила вдруг Софи с молодым задором.
Адашев даже смутился слегка:
— Я… просто по-человечески.
Обычное желание порисоваться сливалось в нём сейчас с непонятным порывом к откровенности.
Софи внезапно повернулась к Адашеву с какой-то внутренней верой в серьёзность и задушевность всего, что он скажет.
— Каждому положено вынашивать в себе свою частицу мировой скорби, — сам не зная почему, вздохнул Адашев. — Разве можно иначе постигать такие вещи, как музыка, любовь…
Софи задумалась; пальцы в глубине муфты комкали носовой платок.
— Говорят, будто любовь, наоборот, — кусочек Божественной радости: la joie divine de vivre[218], — пояснила она, затрудняясь найти подходящее русское выражение; в нерешительных интонациях сквозила непривычка делиться с кем-нибудь затаёнными чувствами и мыслями.
«Это, конечно, из какого-нибудь романа», — догадался Адашев, пытливо следивший за ней.
— Скажите, а по-вашему, — невольно вырвалось у него, — что такое настоящая любовь?
— Настоящая любовь?.. — В зрачках Софи сверкнули огоньки. — На мой взгляд, это — жертва.
И она сразу отвела глаза, смутившись почему-то.
— Вот вы какая, — проговорил вполголоса Адашев, ещё пытливее вглядываясь в неподвижные иконописные дуги её бровей.
Миша умолк. Увидев взрослых, мальчик весь съёжился, робко озираясь, как отнятый от самки зверёныш. Посол не поскупился на похвалы.
— Il fait songer au petit Mozart[219], — он ласково потрепал кудрявую головку и нагнулся к тёте Ольге: — Cette rnaison, madame, lui remplacera la cour de Vienne[220].
Тётя Ольга решила использовать настроение гостя. Престарелый министр двора, от которого зависели жалуемые свыше стипендии, мало смыслил сам в искусстве и был завален просьбами. Но этот вельможа был прибалтийским бароном. Как большинство из них, он принципиально благоговел перед германской культурой, музыкой и вообще всем немецким. Ссылка на австрийского посла в его глазах куда авторитетней, чем отзыв любого русского.
— Comptez sur moi[221], — обещал посол, прекрасно понимая, как важно иногда оказать пустяшную услугу старой даме.
Австриец с чувством национальной гордости вспомнил великих пришельцев: Баха, Бетховена, Шумана, Листа… Он тонко улыбнулся тёте Ольге:
— Il est de tradition que Vienne traite en fils adoptif un jeune pianiste de talent. Qu'en dites-vous?[222] — обратился посол к Сашку.
Острослов только этого и ждал. В ответ он запел уморительным фальцетом:
Es giebt die Kaiserstadt,