И опять стрекотнула сорока, как впопыхах наболтала...
10
Всполошился Якуш Двоежильный.
Большой, тяжелый, корявый и многодельный.
Якуш не привык прохлаждаться, тренькать без пользы языком, на припеке яица парить. Ждали его дела натужные, труды обильные, но бесполезные: сколько за жизнь наработано, столько и потеряно.
– Чего ждем? – сказал. – Солнце еще высоко, работная пора.
Силы у Якуша были, умения не занимать: набегали со стороны захребетники, подбирали чистенько, кому не лихо, одни руки ему оставляли, чтоб не сидел Якуш без дела, нарабатывал на новый набег. Его пограбят, а он дальше ломит, его опять, и он опять. Сидя теперь на полатях, сколько уж наготовил: дуплянки, ушатики, веретена с коробами, ложки, кузовки, жбаны с набирухами, – как унесешь да кому сбудешь?
– У меня, – сказал, – готовизны много. Чего с ней?
На это ему не ответили. Себя бы уберечь, со своими не пропасть, – какая тут готовизна?..
Нужда ум родит.
– Кто бы помог, – позвал Якуш, – я бы и поделился. В город снесем, еды наменяем, – чем не хорошо?
– Где он, твой город? – сгрубил Облупа. – Дымом ушло.
– Есть где-то. Не всех пожгли.
– Раз уж пошли жечь, – резонно возразил Голодуша, – чего бы им прерываться? Дело такое – раззадорит.
Но Якуш был упрям. Якуш не поддавался.
– Один-то, – сказал, – могли и пропустить. Стороной обошли. Боем не взяли. Мало ли чего?
– Один-то, – радостно сказал Облупа на зло запасливому соседу, – и мы пропустим. Тоже стороной обойдем. Ноги бить с твоей готовизной...
Якуш сник. Якуш пригорюнился. Всё шло к тому, что и на этот раз пограбят.
Понизу беда ходила в сапогах с набойками. Понизу пометы ставили, как огораживали перед отловом, зайцем кричали – в острых зубах. И пролетела большая, темная птица – не разберешь кто, воздух шелохнула крылом.
– Не к добру, – сказал Гридя.
– Не к добру, – сказал Голодуша.
– Нам и добро не к добру, – сказал Облупа, и все кивнули согласно.
– В землю захоронить, – догадался Якуш себе на удивление. – Всю готовизну. Лапником переложить. Песком присыпать. Пролежит до лучшей поры.
– Где она у нас, лучшая пора? – уныло возразил Гридя Гиблый. – Погниет в земле.
– Погниет – я опять наработаю. Чего там!..
Упрямый Якуш. Лошадь ломовая.
Таких только и грузить. На таких только возить.
Ухнуло в недалеких болотах протяжно и тяжко. Помолчало. Ухнуло еще: посильнее, как поближе.
– Чего делать-то будем?.. – раскричался Облупа. – Кто хоть знает?
Все лето, с весны, как земля оттает и кол в почву войдет, ухало с болот и ахало, чмокало, стонало, ухлюпывало страшенно, будто огромный, с лесину, мужичина шагал размашисто по трясине, по зыбуну с ходуном, вытягивал натужно ногу, за ней вытягивал другую.
Днем еще так-сяк, стращало без надобности, а ночью, бывало, пялились во тьму, ожидали покорно, когда мужичина пересечет наконец болото, посуху дошагает до них. Похватает, заломает – и в рот.
Встали на ноги Обрывок с Огрызком, поверху оглядели каждого. Гридю – светлого и прозрачного, будто на смерть готового. Афоню – дураковатого с виду, с вонючим его составом. Облупу-никудышника – завистливого до корчей. Голодушу – несытого до синевы. Двоежильного Якуша – в иссушающей работе-угробе. Масеня – блаженного лентяя-упрямца. Тимофея-бортника – не разбери поймешь.
Постояли, покачались на носочках, сели разом на прежнее место, смачно сплюнули вниз, всякий потеряв интерес.
Не тот на рынке товар.
– Вы чего? – озлился Масень. – Нашли место!
Стала немила земля понизу, ягода, гриб, заяц с дятлом. Ежели всякий станет плевать – с неба на землю, вольничать без разумения, пакостить без смысла, на низ сходить незачем. Сиди себе на березе, жди покорно, пока загадят по самую макушку.
Ухнуло за ближними кустами, как сосну положили навзничь.
– Подколенки свербят, – сказал Тимофей. – Путь будет.
– У него свербят, – раскричался Облупа, будто с узды сорвался, – он пусть и идет! А мы тут останемся. Мы пересидим. Пересидим, а?
Заелозил по бревнам. Похватал за руки. Засматривал в глаза, а они отворачивались.
Тимофей переждал крик :
– В ночь уйдем. За болота. Без оглядки-возврата.
– Вы идите, – сказал Масень, не прерывая наблюдений. – Я тут останусь.
Шелохнулось над головами, на верхних полатях, как шаг ступили без спроса. Там, наверху, затаилась жена Масеня, пуганая баба-невидимка, слушала – на уши себе мотала.