Бороды у седока нет. Груди отвисли. Зад отклячился.
– Здравствовать тебе, боярыня-матушка!
4
Глядел на них. Не моргал. Лоб щурил.
– Вы кто?
А они – радостно:
– Мы-то?.. Мы, матушка, баловники. Куролесы-глазопучники. Блекоталы с шалопутами, краснобаи-потешники – хоть на что хошь!
Стояли, глаза пучили, ногами выплясывали: молодые да нестёганые.
Обиделся на их веселье-молодость, на рыхлость свою, немощность, сказал грубо:
– Как звать?
– Сегодня или когда?
Подумал:
– Вообще.
– Нету у нас такого – вообще, – сообщили с восторгом. – Сегодня мы Анашка да Ивашка.
– А вчера?
– Вчера, – важно сказал один, – я был Францел Венциан, а он Волчий Объедок.
– Кто Объедок? – грозно спросил другой.
– Ты Объедок.
– Чей?
– Волчий.
– А ты?
– А я – Францел Венциан.
– Понятно.
Бяк! – и по уху.
– Ты это кого? Ты кого это? Францела?!
– Его самого.
– Венциана?!
Шмяк! – и в ответ.
– Хватит! – прикрикнул на них. – Не то по головам пройду.
Встали. Поглядели с интересом.
– Ты кто есть?
– Кто надо. И грамота царская при мне.
Подпрыгнули. Под ноги кувырнулись.
– Прости, ваше всячество!
– Помилуй, ваше гдечество!
– Ваше кудачество!
– Ваше комучество!
– Отчегочество! Почемучество! Зачемчество и затемчество! Иззачегочество – иззакогочество!..
– Кончили? – спросил.
– Кончили, матушка.
– Возок тащите. Не ночевать здесь.
В затылках почесали:
– Это не мы. Это Кирюшку звать надо. Он у нас силач.
– Зовите Кирюшку.
– Да у него сон по неделе. Спит – изо рта пар валит. Тут возок брось. Пусть стоит.
– Мне ехать надо.
– Куда тебе ехать? Оставайся с нами. Еще пограбят в пути.
Подумал. Поглядел. Прикинул на глаз.
Деревенька на бугре – Божья проталина.
Речка понизу – журчание тихое.
Сосняк с березняком.
Бабы боталами звенели. Ребятишки бултыхи считали. Мужики небо подпирали.
Чем плохо?
– И то, – сказал. – Тут стану жить.
Которая приглянется, и та твоя.
И полез из возка.
– Матушка! – завопили потешно. – Да ты никак мужик?!
А он их по уху: шмяк-шмяк...
5
Горох Капустин сын Редькин – по должности дурак – был смышлен, как бес, и тем только спасался.
Многие промышляли при царском дворе, не он один, но те почета добивались, чинов с наградами, мухами залипали в обманчивом меду, а он только лапки макал в сладкую сытость, а брюшком не лез, дураком прикидывался в меру.
Те, что прикидывались не в меру, ходили пред царем в великом подозрении и участи своей не обошли.
Царь выглядывал во всяком лукавое умышление, и пожар лютости возгорался без пощады.
Место было – гнездо змиево. Каждый жалил каждого и яд пускал без задержки: сегодня – ты, завтра –тебя. А царь жалил всех.
Был он зол, капризен и привередлив, в гневе испускал пену, словно конь на бегу, внезапный любил наскок, нежданную казнь, зевал на обычное пролитие крови и зрелища любил потешные – от скуки дней и изуверства натуры.
Травил спускным медведем, поливал кипящим вином, палил свечой бороды, метал с моста в реку, из царской руки поучал железом – всё несыть.
Взяли монаха праведного чина, на бочку посадили с порохом: "Ты ангел. Подобает тебе на небо взлететь".
И взорвали.
Погнали бояр на пыточный двор, на прогулку-ознакомление, и посреди мук-стонов-пламени спросил царь злодеев-кромешников, угрозу тая в голосе: "Ну, кто из бояр нам крамолит? Из кого жилу тянуть?"
Пальцем повел по кругу.
Бояре слабели от жути и похохатывали через силу, кромешники примеривались привычно, каким путем мучить, а царь восторгался, вида не выказывая, струнка дрожала внутри от вечного парения похоти.
Подмять под себя слабого и покорного, взять, насладиться, отбросить за ненужностью: самая она власть-сласть.
– Увы мне, грешному! – вопил при народе и лбом бился об пол. – Ох мне, скверному! Горе мне, окаянному!..
А глазом уже шнырял по лицам, новую искал измену:
– Бешеная собака! Злобесный умышлитель! Паче кала смердяй!.. В воду его!
Топили народ в пруду без счета-количества, рыбы жирели от обильной пищи, отменно вкусные и к царскому столу пригодные, а царь ел – нахваливал, бояре ели – давились.
Сегодня ты ешь, завтра – тебя.
А когда перебирали людишек по-простому, без затей, на Поганой луже, – из пищалей отделывали или ручным усечением, – обижался по-детски, будто обносили его подарком, гневался на слуг за скудное кровопролитие: "Всё самому приходится, всё самому...", но изжаривали на сковороде бояр-переметчиков, заживо и целиком – тишел, мягчел, одаривал щедротами кого ни попадя.