Кстати сказать, подписку взяли со всех жителей города, даже со спаниеля, которого по утрам гримировали под болонку, – но об этом потом.
Фефела была женщина смелая, пышная, жаркая, с претензиями на щегольство, и ее сразу же начинали склонять к сожительству обладатели отдельных купе, нюхом учуяв благосклонную ее доступность.
Но времени у них было недостаточно.
Едва только поезд пересекал кордон, Фефела выходила на первой ихней станции, где взволнованные представители тамошней власти устраивали в ее честь богатый прием – для дальнейшего улучшения добрососедских отношений.
Та страна, откуда приезжала Фефела, была неясной для них, смешной временами в своих языческих поклонениях, постоянно пугающей, и представители власти делали вид всякое утро, что не узнают Фефелу, – ради укрепления тех же отношений.
А может, это у них ритуал такой, в той стране?
Может, она и не Фефела вовсе, а передвижная жрица некоего культа, которому поклоняются?
Как Озирис в Египте: вот она уезжает, жрица Фефела, и все плачут, осиротевшие, вот она возвращается – и все радуются.
Пойди ее разбери, эту загадочность добрососедской души, – уж лучше не связываться...
На приемах Выездная Фефела налегала без задержки на хорошо позабытые деликатесы и с первого взгляда было заметно, как много икры прошло через нее в заграничных поездках, балыка с осетриной, ветчины с нежным жирком, куропаток с индюшками, ананасов и шоколада. Она добрела изо дня на день, прибавляла дрожжевой, сдобной пышности, сытела и глупела в несокрушимой сытости, а когда ей намекали на это, грубо обрывала:
– Ты очень культурный!
Представители тамошней власти тоже унюхивали ее доступность, крутились вокруг и намекали, но остерегались приводить замысел в исполнение – во избежание последующего международного конфликта, всеобщей воинской мобилизации у соседей и неминуемой поэтапной сдачи гордости, достоинства и территории.
После богатого приема Фефелу усаживали в лимузин и отвозили назад, к пограничному пункту, где уполномоченный Ржавый дотошно проверял ее документы и проводил телесный досмотр на предмет изъятия недозволенного, – но изымать было нечего.
Что съел, того не изымут.
Уполномоченный Ржавый был уязвлен до глубины души ежеутренним ползанием на карачках под низкой платформой, в ногах у Фефелы, и потому проверял беспощадно, по-всякому и без одежды, в каждой складочке пышного ее тела.
– Нет такой страны, куда ты ездишь, – обидчиво бормотал Ржавый во время досмотра. – Раз я там не был и никогда не буду, значит нету.
– Это для тебя нету, – нагло отвечала голая Фефела. – А для меня – есть.
Уполномоченный Ржавый ее не волновал как мужчина.
Фотограф Печальников не волновал.
А волновали ее деятели нестандартных искусств, с которыми было неожиданно всякий раз и незабываемо.
Укротитель Цыплятов водил ее в клетку ко львам, гикал и щелкал бичом от страсти, с тумбы прыгал через горящее кольцо на Фефелу, – львы от ужаса закрывали глаза лапами, чтобы не видеть мерзопакостного буйства своего повелителя, но Выездную Фефелу это волновало и подкидывало без устали.
А фотограф Печальников только глядел на жену преданными глазами и ревновал ко всем.
– Ты! Несовременное дерьмо! – говаривала она в редких случаях, когда ночевала дома. – Отстань. Я устала. Мне утром на поезд.
А он просто хотел детей.
Дети копошились, не переставая, на газоне, копошились по комнатам детского сада, а фотограф Печальников наблюдал за ними из окна, внимательно и с пристрастием.
Его очень интересовало, что из них выйдет и что в ком заложено.
За обедом детям совали в рот принудительную столовую ложку питательного рыбьего жира.
Они морщились на запах, вертели головами, зажимали зубы, и тогда – по инструкции – рыбий жир выливали им в суп.
Дети с омерзением отворачивались от этого пойла, но воспитательницы – тоже по инструкции – были неумолимы и в те самые тарелки вываливали им второе.
Эти помои они тоже не ели и туда беспощадно сливали компот.
Вот это они уже хлебали, подрагивая от гадливости, потому что сбежать было невозможно, а другой еды не допроситься до завтра.
Но зато все младенцы в показательном детском саду выглядели сытыми и цветущими – из окон международного экспресса.
Детей в садике было много, у каждого индивидуальный горшок с номером: по горшкам их различали, по горшкам окликали, и даже Печальников уже не путался и выделял каждого.