Ночью ему приснился сон.
Грустный и тревожащий.
Играет музыка – к последнему расставанию. Провожающие хлюпают в платочки. Служащая готовит молоток с гвоздем. А Непоседов стоит на постаменте, печальный и заплаканный, пожимает – как цепляется – протянутые руки.
Трогается постамент, опускается без возврата, а он глядит, запрокинув голову, на дорогие ему лица, склонившиеся в слезах, и створки медленно перекрывают потолок, свет, жизнь...
– Будет с тебя, – сказал на это органист Всячина. – Наигрался у нас. Уходи давай.
Да он и сам уже понял.
Будет с него...
9
Наутро случилось невозможное.
Рассказать – не поверите.
Пришел поезд и ушел поезд, как оно и положено, а на перроне остался незнакомец, что стоял на коленях и бил поклоны лбом об асфальт.
Рядом стоял саквояж с иноземными наклейками.
– Родина! – взывал незнакомец на понятном всем языке. – Я вернулся к тебе, родина! Ты слышишь? Баламут вернулся! Толсторожий дурень!
Был он старенький уже, но упитанный, круглоголовый, круглобокий и ненашенский, в клетчатых штанах до колен, в клетчатых гетрах , в клетчатой шляпе с перышком.
– Родина! – уговаривал. – Прости меня, родина! Не упрекай и не осуждай! Старого учить, что мертвого лечить.
Возвышался в остолбенении шпрехшталмейстер Шелудяк, глупый и величественный, завидуя незнакомцу без осознанной пока причины.
– Передайте всем, – попросил тот с колен. – Вывезен еще ребенком. Фамилия – Баламут. Разума нет, только дурости много. Прошу политическое убежище.
– Баламут! – объявил Шелудяк на весь цирк. – Разума нет! Просит политическое убежище!
Незнакомец шустро вскочил с колен и пошагал через площадь.
В кафе.
Перышко на шляпе покачивалось над головой задорным петушиным гребешком.
– Что вы едите? – спросил у Дурляя, который закладывал пищу за обе щеки.
Дурляй не удивился. Ему было некогда. На тарелке лежала еда, и на беседы он не разменивался.
– Курица, – определил незнакомец и попросил у официанта: – И мне курицу.
Официант обмер.
– Вам... – пролепетал. – Не положено...
– Родина, – укоризненно сказал незнакомец. – Неужели твой блудный сын не заслужил курицу? Я заплачу, родина. В иностранной валюте!
Официант не был уполномочен от имени родины и еды ему не принес.
Незнакомец постоял, поглядел на Дурляя, подрожал в раздумье перышком, а потом взял с тарелки курицу и разорвал надвое.
– Извините, – сказал. – Баламут голоден. Вы не возражаете, если я съем половину?
– Добавки! – прохрипел на это Дурляй и ему принесли еще.
Дурляю полагалась добавка, потому что отбоя пока не было, да и не могло быть.
И это путало весь сценарий.
Виолончелистка Перекусихина допила мелкими глоточками газированную воду с сиропом и делала вид, что пьет дальше.
Уполномоченный Ржавый стоял на четвереньках под низкой платформой и дрожал от надвигавшейся ответственности.
Тулунбек Шарапов сын Сарыхозин лопался от напора мочи в станционном туалете, но без сигнала не облегчался.
Беззаботный Дурляй закладывал пищу без остановки, пользуясь случаем, добавку за добавкой, и щеки отвисали мешками по брючный ремень.
Бравый пожарный Непоседов так и сидел в кузове перед закрытым шлагбаумом, а вдалеке догорало обреченное здание, которое поджигали всякое утро для пущей убедительности и тут же – всякое утро – тушили.
– Родина! – заблажил незнакомец, догладывая курицу. – До чего хороша, моя родина! Баламуту на радость!
Журналист Лопотун листнул газету, как и положено по сценарию, поглядел с интересом.
– Крутился, – сообщил ему незнакомец. – Всю долгую жизнь. Как черт на примусе. А тут! Хорошо-то как! Приветливо и несуетливо!
– Хорошо, – согласился Лопотун. – Это нас и пугает.
– Ну да?! А почему?
– Хорошее долго не бывает, – пояснил популярно. – Мы к этому не приучены. После каждого хорошего непременно ждем плохое.
– Нет-нет, – запротестовал незнакомец. – Сейчас хорошо – всегда будет хорошо. Поверьте старику Баламуту! У него опыт!
– Давненько же вы отсутствовали, – отметил Лопотун и глотнул кофе, тоже по сценарию.
Отбоя всё еще не было, и невеста по кличке Начинка терзала в подъезде безответного жениха, радуясь долгой паузе. Швейцар на площади рисовал пейзаж. Глазной врач смотрел вдаль из кабины паровоза. Дети в автобусе пели с хрипотой утвержденный куплет. А клоун Балахонкин болтался в люльке над бездной, в компании верных своих товарищей и жадно глядел вниз.
Назревал грандиозный цирковой номер.