Гуднул для острастки.
Подал задним ходом на выезд.
Но встала на рельсах невеста в подвенечном платье, яростная и прекрасная. Телом загородила проход.
Сопел чумазый паровоз. Накатывалась могучая платформа. Кричали визгливо слабонервные.
Стояла – не сдвинуть.
За кучера в красной рубахе. За лошадей – четверкой. За шампанское с поздравлениями. За завистливые взгляды и восторженные приветствия: умереть – не сойти!
Все видели кокон – белое подвенечное платье, пудру с румянами, хитроумные ухищрения гримеров, один Непоседов видел бабочку, открытую и беззащитную, без одежд-покровов, прежними прикосновениями ощущал детские её позвонки.
– Дурак, – ругался. – Убегай!.. В суматохе, – ругался. – Идиот!.. Что она тебе? Что – все?..
Бежал. Прыгал через кусты. Через заборчики и шлагбаумы.
Пока не накатилась платформа.
Добежал – оттолкнул – подскользнулся – буферная тарелка тяжко ударила в грудь, проламывая и повергая...
На черных, шлаком засыпанных шпалах, под ярым, подстегивающим нещадно солнцем медленно опускался в прозрачные глубины одинокий неприкаянный ныряльщик, и далекое небо, как долгожданное морское дно с драгоценными жемчужинами, опускалось на его пустые глаза.
Мы дружим, но не с друзьями, граждане.
Мы погибаем – не от врагов...
Яростью взметнулись массы.
Гневом переполнились толпы.
Справедливостью всколыхнулись народы.
И пошли на бой!
Шла в атаку разъяренная Фефела – за право ездить за кордон и наливаться спелостью.
Шел на приступ уполномоченный Ржавый – за право стоять на карачках и подпугивать ненароком.
Шел укротитель Цыплятов – Тулунбек Шарапов сын Сарыхозин – за право лопаться от напора мочи.
Шел обжора Дурляй, чтобы получать добавку к бесплатной жратве.
Шли все!
Ворвались на почтамт. Взяли телеграф. Захватили вокзал, мосты и казармы. Банки и учреждения. Склады одежды и реквизита, гримерную и примерочную.
Город с окрестностями!
И власти сдались.
Власти пошли на немедленные уступки.
Статистам разрешили остаться статистами.
11
Всякий раз, заполночь, когда за окном затихает город, выходит из квартиры постаревший, сникший от болезней клоун Балахонкин.
Рукой хватается за перила.
Ногой нащупывает ступеньки.
Передыхает на каждом этаже.
Врачи не велят Балахонкину подниматься с постели, но удержаться нет сил.
Он бредет потихоньку, обтирая стеночки, по темным неухоженным улицам и пересекает привокзальную площадь.
На площади, возле сквера, ожидает на скамейке слепец Недопузин, вечная слеза скатывается привычно из-под залипших от рождения век.
Снов Недопузин не видит больше из-за стариковской бессонницы и жизни не видит тоже.
Вдвоем они сидят до утра.
Курят. Грустят. Иногда всхлипывают.
Площадь пуста.
Все спят.
И только в центре ее, в подсветке ослепительных ламп, стоит на постаменте бронзовый скрипач Непоседов, руку тянет призывно.
Последний в жизни цирковой номер. Постоянная экспозиция.
Балахонкин вглядывается в его лицо, гордое и вдохновенное, читает надпись на постаменте – золотом по мрамору:
"Жизнью своей ты оплатил наше право. Быть самими собой"...
Наутро площадь оживает.
Площадь вскипает бурно.
Бегут. Переодеваются. Гримируются. Занимают места по утвержденному когда-то сценарию. Фиксируют на лицах выражения до сигнала отбоя.
Но экспресс давно уже не приходит в город.
Да и кому он теперь нужен, этот дурацкий международный экспресс?..
