Брат Айвара Конрад Хасманн
– Так вот откуда взялись эти белые фазаны. Все от радона. – Конрад Хасманн с женой Нэнси сидели за столом на старой ферме Хасманнов, он выплевывал на тарелку нежующийся кусок бекона и водил рукой по лбу, откидывая нависшую над глазом седую кудрявую прядь. В наследство от Нильса ему достался длинный шишковатый нос, близко посаженные светло-голубые глаза придавали странноватый вид, а уши плотно прижимались к голове. Ферма перешла к обоим братьям, но Айвар, проведя в полном одиночестве в доме ровно один день – таково было его условие – продал свою долю Конраду, который тут же избавился от всей земли, кроме четырех окружавших дом акров, и остался работать на газовой компании Руди Генри. (Когда его дочь Вела была еще маленькой, он говорил ей, что просто обязан там работать, потому что его фамилия Хасманн, а это почти что Газман. Потом к ним взяли на работу Джона Рупа, и отец объяснил девочке, что рупом называется редкий невидимый газ, благодаря которому летают птицы.) Вместе с домом он получил в наследство фотографию покойной тетушки Плоретты – во всех регалиях Дикого Запада и в ореоле уносимых ветром осиновых листьев она восседала на пне, светлые волосы выбились из-под громадной белой ковбойской шляпы, обтянутая перчаткой рука покоится на плетеном аркане, маленькая шпора блестит на солнце, а из кобуры на правом бедре торчит перламутровая рукоятка револьвера, взятого напрокат у фотографа.
– Сколько раз просила не выплевывать изо рта, тошнит уже. Зачем ты это делаешь? – Старалась дышать через рот, Нэнси накручивала на указательный палец прядь волос. – Слышишь, какой ветер? По радио сказали, порывами до шестидесяти. Погода теперь точно переменится. – Она выбросила в ведро сложенную газету. – Дурацкий кроссворд, сплошные реки в Азии и игроки в гольф тридцатых годов.
– Где Вела?
– Не знаю, где-то на улице. Не представляю, что она там делает на таком ветру. А что?
Голос Конрада стал по-кошачьему мягким.
– Я просто подумал, поваляемся немного в спальне, можно чуток вздремнуть. – Мягкий живот свободно колыхался под трикотажной рубашкой.
– Спать днем? То я не знаю, тебе охота спать не больше, чем заполучить рак.
– Хватит про одно и то же. Я уже слышать не могу эти раковые разговоры. Пошли в спальню. – Он шлепнул ее по заднице. Она увернулась, но все же потопала вслед за ним в сумрачную комнату (раньше тут спали его родители, но Нэнси обила потолок тканью с блестками, а стены заклеила обоями в оранжевую полоску), простыни и одеяло после ночи сбились и хранили запах их тел, ветер пронзительно свистел в окнах.
– И, конечно, точно в момент оргазма нашей девочке отрезало руки, – год спустя, шепотом призналась Нэнси своей сестре.
В стороне от дома
На деньги, оставшиеся от страховки Велы, они починили в старом доме изоляцию, на это ушла тысяча долларов, а еще две – на масляный обогреватель и штормовые окна на втором этаже, но все равно зимой в спальне было так холодно, что изо рта шел пар. Нэнси хотела переделать кухню, расширить вечно забивавшийся сток и поменять вздувшийся линолеум, но Конрад сказал: пока подожди.
Он поскоблил стекло и взглянул на белое волнистое поле. На противоположном окне солнце растопило наледь, и там виднелись растянувшиеся вдоль дороги здания, элеватор и афишная тумба, на которой женщины из кружка лютеранок нарисовали личико трехлетнего ребенка с золотыми кудряшками и одинокой, словно маленький значок, слезкой – «АБОРТ ОСТАНАВЛИВАЕТ БИЕНИЕ СЕРДЦА» – вдалеке маячила бензоколонка «Коноко», река, и на другом ее берегу – айваровский склад и автостоянка. На щебенке дороги валялся ком гофрированного железа, прямо на желтой полосе. Мертвая ворона – должно быть, подбирала какую-то гниль и попала под машину. Проехал синий пикап Дика Куда, вильнув, он придавил воронью тушку и отбросил в сторону перья. Конрад проследил за грузовиком и увидел, как тот остановился у забегаловки под названием «Вдали от дома».
Ни с того, ни с сего Конраду вдруг захотелось кусок вишневого пирога и кружку бодрящего кофе, только не растворимого и не в гранулах, и не из художественного стекла Нэнси. Несколько лет подряд он пил кофе с пирогами в Чиппеве, в гриле Уилли, но не раз обращал внимание, что каждое утро у забегаловки «Вдали от дома» собирается приличная толпа.
Когда он ехал мимо силосной башни, настроение, как обычно, испортилось – тысячу раз за лето можно было забраться наверх и закрасить эту проклятую штуку – облупившееся изображение Иисуса со змеей в каждой руке перед домом-трейлером. Вообще снести башню, если на то пошло. Столько лет стоит пустая. Кристаллики снега на пучках придорожной травы напоминали корку соли. Он миновал плакаты «ОЛД-ГЛОРИ ВЕРИТ В БОГА И В АМЕРИКУ, А ВЫ?» и «ЗДЕСЬ СЛЕДЯТ ЗА ДЕТЬМИ».
Единственное свободное место оказалось рядом с Диком Кудом. Его одежда пахла каким-то ядовитым стиральным порошком. Ресторан был полон, сюда явилась половина фермеров городка, которым неохота было самим готовить себе завтрак – а может, они пришли ради удовольствия заказать и получить два сочных свиных ребрышка с домашней жареной картошкой, а то и добавку, вместо тарелки с несъедобной дрянью и жалобного нытья. Какого черта Нэнси не может приготовить приличный завтрак? Знает же прекрасно, что он любит испанский омлет, и как часто она его жарит? На День отца разве что. Завтрак в постель, испанский омлет, еще кое-что. А все другие дни – «готовь сам». И только Нэнси такая?
– Дик, ты дома что ешь на завтрак?
Дик поднял красную физиономию – кожа пористая, словно на нее побрызгали горячим сахаром.
– Замороженные вафли. У нас вся морозилка завалена этими вафлями. Их можно есть с маргарином или с кукурузным сиропом, можно со взбитыми сливками из тюбика. В крайнем случае, с желе. Как поживаете, миссис Рудингер? Я, пожалуй, возьму дежурное блюдо.
– Вы уверены? Сегодня у нас пареная репа, ее не все любят. – Она многозначительно посмотрела на человека из службы доставки, перед которым стояла тарелка с горкой пареной репы.
– Клянусь этим снегом, очень люблю. И побольше жареного лука. – На стене, за кассовым аппаратом висела фотография миссис Рудингер: стоя у венецианских жалюзи, она держала горящую бумагу – закладную – щипцами для спагетти. Над дверью красовалась голова взрослого оленя, которого миссис Рудингер застрелила в 1986 году; голова покачивалась, когда входили посетители.
– Это входит. Печенка, лук, пареная репа, два кукурузных кекса и кофе. Вы будете кофе?
– Лучше молока. Если можно. – Он повернулся к Конраду и сочувственно спросил:
– Как девочка?
– Кажется, неплохо, справляется. Два раза в неделю терапия, дома специальные приборы. Музыку еще слушает, мы купили «Уокман», пока она лежала в больнице. Чуть ли не каждые два дня ей подавай новую кассету, получается недешево.
Два сезонника-гватемальца встали из-за стола, заплатили за свои яичницы и ушли. Мимо проскакала новая официантка миссис Рудингер, наполняя чашки кофе.
– Кто она? – поинтересовался Дик Куд, когда девушка отошла на приличное расстояние, – китаянка, вьетнамка?
– Думаю, кореянка, – сказал Конрад. – В этом все и дело, азиаты затопили страну – чинки, мексы, паки, теперь еще арабы с Ближнего Востока. Совсем не то, что наши предки – те были белыми, они знали, на что идут, и что такое настоящая трудовая этика, они не слонялись без дела и не взрывали дома. Это не белые люди. Цветные, полукровки. Все просто – страна переполнена, на всех не хватит места, работы тоже не хватит.