Он вернулся после полуночи, пьяный и по-прежнему вне себя от злости – однако зеленый аккордеон стоял на полке шкафа. Абелардо достал инструмент и ощупал складки мехов. Деньги были на месте. Остатки страха превратились в ярость. Он ворвался в комнату сыновей, намереваясь вывести их на чистую воду и разорвать на куски. Кровати были пусты. Невероятно конечно, но его могла взять и Адина.
– Вставай!
– Что случилось? – Она вскочила, широко раскрытые глаза силятся разглядеть, откуда пришла опасность.
– Зачем ты брала мой аккордеон? Где ты была?
– Я? Аккордеон? Я ничего не трогала. Ты сошел с ума. – Он замахнулся, словно собрался ударить ее по лицу и выскочил за дверь – оставив ее рыдать в подушку. Ах, теперь все ясно! – думала Адина. Грубый мужлан! Он открыл холодильник, налил воды со льдом. Подумал: Фелида! И стукнул кулаком в дверь ее спальни. К его ужасу, ответом стало открытое неповиновение.
– ДА, ЭТО Я. Меня пригласил поиграть учитель! – Поздно было сообщать всю правду. На самом деле не успела она открыть футляр, как учитель оказался на ней, а сама она на пыльном ковре, откуда были хорошо видны болтающиеся пружины прогнутого дивана.
– Даже самый преступный сын не позволит себе так разговаривать со своим отцом! Этими словами ты плюешь мне в лицо! – Ярость проглатывала все. Внутри тряслось, будто какой-то сумасшедший бил в литавры прямо у него в кишках. Он орал:
– Женщина не может играть на аккордеоне. Это мужской инструмент. Ни один музыкант никогда не станет играть с женщиной, никто не возьмет тебя на работу, у тебя слабый голос. У тебя плохой характер, ты упряма, у тебя никогда ничего не получится в музыке. – Он почти рыдал. – И это после того, как мы выбросили столько денег на твою quinceañera. – Он орал до двух ночи, пока не пришел Бэйби, и не уговорил его успокоиться – тогда, наконец все стихло. Криса, как всегда где-то носило до самого утра, он водил такси и часто задерживался на всю ночь, отвозя на базу пьяных солдат.
Рано утром Адина услыхала, как хлопнула дверь. На улице послышались шаги. В окне висел тусклый месяц цвета темного серебра. Глубокая и зловещая тишина. Рядом тяжело дышал Абелардо. Она легонько дотронулась пальцами до щеки. Там, куда он легко мог ее ударить, там, куда он почти ее ударил. Через несколько минут она встала и направилась в кухню, чувствуя босыми ногами песок – хотя нет, это был сахар. Сахар и соль по всему полу. Она услышала, как что-то шипит, и сразу почувствовала запах газа. Dios, они же чуть не задохнулись! Она повернула ручки конфорок, распространявших по всему дому гибельную отраву, потом, давясь от кашля и едкой вони газа, распахнула дверь. В одной ночной рубашке вышла на крыльцо и всмотрелась в дальний конец пыльной улицы. Где-то орал петух – маньяк какой-то, а не петух. Улица была абсолютно пуста. Бетти-Фелида ушла.
Адина, дрожа, вернулась в кухню и только теперь заметила на столе зеленый аккордеон. Из мехов торчал нож. Этим посланием дочь ранила отца в самое сердце.
– Никогда не упоминайте в этом доме ее имени, – бормотал сквозь слезы Абелардо. – У меня нет дочери. – Но перед тем, как это сказать, он вытащил из инструмента нож и медленно, внимательно осмотрел меха в поисках других ран и трещин, которые могли бы потом разойтись дальше; весь вечер он просидел за запертой дверью, приклеивая изнутри на место разрыва мехов тонкий кусочек свиной кожи, а снаружи – специальный консервант, чтобы материал остался мягким и податливым.
Остались сыновья
После войны проходили минуты, часы, недели и года, а от дочери по-прежнему не было ни слова. Адина ушла в религию («Господи, не вынести мне эту ношу одной»), вместе с Ликами она ходила по домам, стучалась в двери, убеждала людей стать Свидетелями Иеговы. Крис и Бэйби продолжали играть с Абелардо, но между ними росла вражда, им не нравилась музыка друг друга. Да и денег за субботние танцы явно не хватало на жизнь. Традиционная музыка теряла популярность, пришло время свингов и биг-бэндов.
В 1950-х, в двадцать три – двадцать четыре года Бэйби вдруг решил выращивать чили: ему хотелось видеть результаты своего труда, это как-то связалось с земледелием, на мысль навели страстные речи профсоюзных активистов, появившихся в их краях после войны, и размышления о никогда не виденном дедушке, которого ему очень хотелось считать героем. Идея была смутной. Требовалось брать в аренду землю и учиться у агента экспериментальной сельскохозяйственной станции – этот англо уговаривал Бэйби выращивать не старый местный чили, прозванный за свою скрюченную форму la bisagra, «дверной петлей», а новый мясистый сорт, именуемый «С-394» и выведенный недавно в университете Техаса. Ключевым в процедуре было своевременное удобрение и полив. Выращивание чили – как представлял Бэйби, в основном, по рассказам стариков – включало в себя многое: перекрестное опыление для защиты от засухи, виртуозное предсказывание погоды, измерение температуры почвы, молитвы и везение. Он надеялся выучиться всем этим премудростям, верил, что они станут частью его жизни, но очень быстро понял, что агрономического таланта у него нет.
Албелардо тянуло к Бэйби все то время, пока сын возился с землей; при первой же возможности он сбегал из дома посмотреть, как поживают ростки и поговорить – все больше о собственной жизни и о своем прошлом.
Его утонувший отец играл на гитаре: винги, винги, винги.
– Так что в семье была кое-какая музыка, – рассуждал Абелардо, присев на красноватую землю у края грядки, закуривая сигарету и наблюдая, как стекает тонкой струйкой в канаву вода для полива. То была печальная и тяжелая музыка, говорил он – пока Абелардо не научился сам и не ошеломил всех своей потрясающей игрой.
– Я учился в полях, у Нарциско. Нарциско Мартинеса, el Huracán del Valle [111], он все это начал, музыку conjunto. Знаешь до Второй Мировой ведь не было считай ничего, просто собирались ребята и играли старый мексиканский мусор, mariachi [112]… Потом Нарциско, потом появился я, и очень скоро, сразу после войны было уже четверо или пятеро хороших conjuntos – я, Нарциско, Педро Аяла, Хосе Родригес, Сантьяго Хименес, Хесус Казиано. Я полюбил эту музыку. Сначала у нас был только маленький однорядный аккордеон, может еще какой-нибудь, если подворачивался под руку, потом мы раздобыли двухрядник и bajo sexto, и на этих двух инструментах получалась отличная танцевальная музыка. Был у меня знакомый парень, мы звали его Чарро, потому что он никогда не снимал с головы свой «стетсон», он играл вместе со мной на bajo sexto еще до того, как родился Кресченсио, бедный Ченчо. Чарро был уже старик, очень строгий на свой лад. Ну вот, он не чувствовал мою музыку, и мы разошлись, я ведь в то время сильно пил. Потом я достал tololoche – ay Dios, как красиво звучит этот инструмент вместе с аккордеоном… Даже электрический контрабас добыл. То-то они танцевали. И барабаны, да, для ритма… Да, вы, молодые, теперь смеетесь над нашей игрой, но не забывайте, для кого была та музыка, и откуда она пришла. Ее придумали бедняки, у них не было денег на модные ударники и электрические инструменты – даже если их к тому времени уже изобрели, нужно было, по крайней мере, электричество. У кого в тридцатые годы было электричество? Так что мы играли левой рукой, на басах играли. Нарциско как-то сказал: «conjunto era pa' la gente pobre» [113], – и он знал, что говорит. Он знал, каково это – быть бедняком; он водил грузовик, горбатился в полях почти всю свою жизнь. Там и начиналась эта музыка, в полях. И конечно, ты знаешь, очень многие смотрят на conjunto свысока, твоя мать, например.
Нет, отвечал он на вопрос Бэйби, ему никогда не хотелось играть на клавишном аккордеоне, эти уродские клавиши, как зубы – зубастый инструмент, который умеет дышать, человеческая рука на нем выглядит маленьким топочущим зверьком.