Говоря это, Джеки понимала, что для матери ее доводы не имеют значения.
— У какого еще Хэкни? — язвительно поинтересовалась Анжела.
— Неважно…
На несколько секунд воцарилось молчание. Потом Анжела сказала:
— Ну что же, я полагаю, мы все обсудили.
— Спасибо за помощь и поддержку, — с горечью проговорила Джеки.
Ирония не достигла цели. Самодовольство матери было непробиваемо.
Снова воцарилось молчание. В какой-то момент Джеки пришла в голову странная мысль, что, может быть, мать все-таки переменит свое решение.
— Я делаю это для твоего же собственного блага, — наконец сказала Анжела.
Джеки только сокрушенно покачала головой.
— Ничего подобного. Ты делаешь это для себя. Только я не понимаю, зачем тебе это нужно.
— Тут и понимать нечего.
Джеки ничего не ответила. Она вдруг ясно представила себе мать. Она красива, даже очень красива, ее мать. И, должно быть, ей одиноко в ее роскошной квартире в Нью-Йорке. Наверное, она стоит у окна. В одной руке телефонная трубка, в другой — сигарета, вставленная в мундштук из слоновой кости. Вот она скользит взглядом по темному великолепию неба над Манхэттеном, по бесчисленным мерцающим огням. Никому из своих молодых и часто сменяемых любовников она не позволяет задерживаться в этих апартаментах, выстроенных на крыше небоскреба. На вилле в Вирджинии — да. Но только не в Нью-Йорке. Должна же она заботиться о своей репутации. А репутация для Анжелы была самой важной вещью в мире.
— Значит, что бы я тебе ни сказала, ничто не заставит тебя переменить свое решение? — спросила Джеки.
— Ничто, — с ударением ответила Анжела. — Но почему бы тебе не попробовать разжиться деньжатами у своего блаженного папочки? — зло усмехнулась она. — Или у его богатенькой женушки? Потряси их немного. Неплохая мысль, а? Может быть, они тебе и не откажут.
— До свидания, мама, — пробормотала Джеки.
— Анжела! Черт бы тебя побрал! Называй меня Анжелой!..
Но дочь уже положила трубку.
Джеки подошла к окну, стараясь побыстрее забыть этот отвратительный разговор. Лучше всего просто не думать об этом. От общения с матерью на душе всегда оставался неприятный осадок. Но теперешний ее отказ дать денег явился для Джеки полной неожиданностью.
Забавнее всего, что до настоящего момента ей казалось, что мать всю жизнь была богата. Чертовски богата. Можно сказать, до неприличия. Джеки протерла пальцем на запотевшем стекле кружок и взглянула на зеленые просторы Гайд-парка. Впрочем, она, конечно, знала, что так было не всегда. Было время, когда мать, что называется, боролась за существование. Тогда она еще не была патентованной голливудской звездой, которая может позволить себе спокойно дожидаться выгодного контракта. В весьма сомнительных заведениях вроде ночных стриптиз-клубов, в прокуренных залах мать знали под именем Милашки Джонс. Она зарабатывала на жизнь тем, что медленно и эффектно стаскивала с себя одежки, выставляя напоказ свое изумительное тело.
Обычно она оставляла маленькую Джеки где-нибудь в закутке около сцены или, если повезет, в артистической. И Джеки всегда точно знала, в какой именно момент разукрашенный блестками бюстгальтер матери упадет на пол, потому что в этот миг в зале поднимался вой и рев, мужчины восторженно колотили кулаками по столам и топали ногами так, что начинал дрожать свет, а с потолка сыпалась пыль. И все же самым тягостным для Джеки был не этот момент мужского буйства, а те бесконечные мгновения напряженной тишины, когда руки матери начинали оглаживать живот и бедра, а мужчины словно завороженные пожирали глазами эту чудесную плоть.
Джеки вздохнула и отвернулась от окна. Следующего своего мужа — Ллойда Милашка Джонс встретила, когда Джеки исполнилось пять лет. В один из вечеров она ассистировала иллюзионисту. Эту работу ей экстренно подбросил ее агент Олег. Она должна была помогать пожилому фокуснику вытаскивать из-под его сверкающего золотом тюрбана живых белых крыс. Действо разыгрывалось в одном из самых приличных мест из всех, в каких ей доводилось выступать. Ллойд чинно сидел за столиком около сцены, и, когда Милашка Джонс предстала на всеобщее обозрение в прозрачных шароварах, под которыми ничего не было, он едва не грохнулся со стула.
Телевизионный магнат на отдыхе, он был сказочно богат и при виде рыжих женщин сходил с ума. Поэтому для Анжелы не составило большого труда женить его на себе. Не прошло и трех недель. Он так и не успел дознаться, что, помимо ассистирования фокуснику, Анжела трудилась еще и на славном поприще стриптиза. Таким образом, мать явилась перед ним в немыслимом белом узком платье, украшенном фальшивыми бриллиантами, при одном воспоминании о котором у Джеки до сих пор захватывало дух. Но главными достопримечательностями Анжелы были лебединая шея и пышная грудь, видневшаяся в глубоком вырезе платья и манившая, словно Великий Каньон. Ллойд едва держал себя в руках при виде этих прелестей. Такова была версия событий в изложении самой Анжелы. Даже спустя много лет на ее губах появлялась триумфальная улыбка, а ее красивый рот вдруг становился алчным и злым. И Джеки верила ей.
Джеки взглянула на часы и пошла в спальню. Там она взяла жакет и кожаную сумочку и направилась к входной двери. Ей еще нужно было успеть на студию, где у нее было намечено несколько прослушиваний. Она решила поужинать в Хампстиде в доме отца и его второй жены, которые пока что не подозревали, с какой просьбой она собиралась к ним обратиться. «Будьте паиньками, — скажет она им без всяких околичностей, — дайте денег на мою новую и гениальную постановку!» Может быть, будет лучше, если она им это прямо с порога и выложит.
В душе у Джеки все продолжало кипеть, у нее и даже зародилась мстительная мысль перезвонить матери и напомнить ей о свадьбе с Ллойдом, которая была давно предана забвению. Интересно, что бы она ответила, если спросить ее о том, куда подевалось ее безвкусное белое платье с фальшивыми бриллиантами, которые были такими ослепительно прекрасными в глазах ее пятилетней дочери. Представив себе реакцию матери, Джеки едва не рассмеялась. Впрочем, мать, конечно, будет все это отрицать или, пожалуй, начнет убеждать ее своим хрипловатым, вкрадчивым голосом, что, мол, Джеки не может этого помнить, поскольку была слишком мала. Ведь дети не помнят такого давнего прошлого, не так ли?.. Сначала она была Анжелой Шривер, теперь — Анжела Кассини. Она же — Милашка Джонс, стриптизерша в дешевых ночных заведениях. Она же — желанный объект светской хроники и светская львица нью-йоркского бомонда… Но при всем при том, что ни говори, она — ее мать.
Джеки ощутила легкую головную боль и тихо выругалась. Ллойд Шривер был первым человеком, который отнесся к ней с теплотой и любовью. Ллойд стал для нее не только хорошим отчимом, но и другом. Он был известным государственным деятелем, легендой телевидения, но у него не было своих детей. Он был пожилым человеком, и у него не имелось других наследников, кроме новой жены и удочеренной малышки. В один из ослепительных июльских дней он внезапно умер. Ему как раз стукнуло семьдесят лет. Анжела в тот момент, как обычно, находилась в Нью-Йорке. Милашка Джонс вернулась лишь спустя четыре дня и даже не была на похоронах. Этого Джеки никогда не могла ей простить.
— Боже мой! — с ужасом проговорила Люси, взглянув в зеркало на свое бледное лицо. — Если мне не удастся эта партия, я, наверное, выкину какую-нибудь глупость. Например, заведу свое собственное дело…
— По крайней мере на этот раз ты очень, очень близка к цели, — сказал Ричард, чувствуя, что в его голосе невольно проскальзывают нотки зависти.
— А если все закончится, как в прошлый раз?..
— Не ты ли убеждала меня, что нужно стараться не думать о плохом?
— Прости, Ричард. — Люси с протяжным вздохом взглянула на него. — Но я так этого хочу. Я хочу этого больше всего на свете!