Не думаю, чтобы кто-нибудь, кроме меня, продолжал на него смотреть после того, как донна Лукреция приняла дар, а Чезаре отвернулся. Вряд ли кто-то еще заметил то, как он расправил плечи, сведя лопатки. Казалось, у него за спиной крылья и он хочет взлететь, чтобы очутиться где-то в другом месте.
– Нет, стоит. Я люблю его. Не сомневайся.
Анджела рассмеялась:
– Да ничего ты его не любишь! Ты лишь протанцевала с ним разок, только и всего.
– А как долго ты была знакома с Ипполито, прежде чем?..
– Какая там любовь, глупая гусыня? Это способ унять зуд.
– Так вот, у меня больше, чем зуд. У меня ужасная боль.
– Ну-ка скажи, где болит? – Она дотронулась до моей груди. – Здесь?
Я вцепилась в горловину ночной рубашки; мое тело предназначалось Чезаре и только ему одному. Но Анджела толкнула меня на подушки, и ее ладонь заскользила по моему телу, задержавшись внизу живота, где тепло внешнее слилось с теплом внутренним.
– Здесь? – прошептала она, опуская руку ниже и умело действуя пальцами.
Я попыталась сжать ноги, но они сами раздвинулись. Анджела подняла мою рубашку и принялась оглаживать живот, бедра, потаенные складки, тихо воскликнув при виде темных волос.
– А вот здесь ты еврейка, – сказала она.
Затем ее пальцы нашли точку, которая, казалось, и являлась средоточием моей боли. Когда она ее погладила, я испытала такую сладостную муку, что невольно выгнула спину и чуть не закричала, но Анджела заглушила меня, сунув язык мне в рот. И все же «боль» – неверное слово. Мне было бы больнее, если бы она перестала делать то, что делала. И тут настал момент, когда мне показалось, будто я лежу не только без одежды, но и без кожи и каждый мой нерв поет, согретый дыханием Анджелы, в облаке ее любимых духов из туберозы. Мне хотелось молить о пощаде, однако изо рта вырвался лишь звериный стон. Но Анджела, видимо, поняла, потому что опустила подол моей рубашки и прилегла рядом, глядя на меня своими большими темными глазами Борджи, и ее рыжеватые волосы переплелись на подушке с моими.
– А теперь что ты чувствуешь? – тихо спросила она.
– Свободу.
– Вот видишь!
Но стоило мне произнести это слово, как я ощутила стыд, вину, тоску по Чезаре, похожую на голод. Мне хотелось, чтобы все повторилось, а может, просто я была не прочь отведать марципана. Я так устала, что больше не различала своих ощущений.
– Поспи, маленькая гусыня, – пробормотала Анджела, целуя меня в лоб, – мир огромен, и в нем много дурного.
Погружаясь в сон, я вспомнила, что сегодня десятый день тевета [19] , когда евреи постятся в память об осаде Иерусалима царем Навуходоносором. Священный день покаяния, отмечающий начало наших скитаний, которые не закончатся до тех пор, пока Бог не сочтет, что мы достаточно настрадались, чтобы умиротворить Его разочарование. Хорошо, что перед сном я плотно поела, подумала я, зарываясь в простыни. Они пахли, как ни странно, солью, железом и луком, напомнив мне о каштановом пире.Глава 4 Рим, декабрь 1501
Я мог бы овладеть ею по-всякому, настолько пассивна она была, но я не стал этого делать. В этом не было бы никакой радости.
Однажды утром, вскоре после Рождества, когда я помогала донне Лукреции одеться для поездки в Тиволи, в дверь постучал рассыльный, принесший записку для меня. Санта-Мария-ин-Портико – огромный дворец, его извилистые коридоры ведут к сотням комнат. Сомневаюсь, что даже донна Адриана, прожившая здесь почти всю жизнь, знала их все. Зато курьеры знали, в основном это были старики или воины, искалеченные в битвах, слишком уродливые, чтобы прислуживать нам в салонах или обеденных залах. Из своего главного помещения, что располагалось позади кухни, где все стены были забраны разделенными на секции полками, удобными для сортировки почты, они разносили послания во все покои дворца и за его пределы. Приглашение на свидание или вызов к дворецкому, чтобы объяснить, как разбилась чашка или откуда на фреске «Купидон и Психея» в зале Влюбленных появился скол, мелкие подарки в знак благодарности, долговые обязательства за проигрыш в карты, забытая перчатка или вызов на дуэль – все это курсировало по дворцу в кожаных сумках курьеров, попадало в город, а оттуда вниз по реке до Остии или через большие ворота в Неаполь или Романью.
То, что пришла записка, никого не удивило. Переполох среди придворных дам мадонны вызвал небывалый факт, что записка была адресована мне. Мы как раз закончили застегивать на мадонне сапожки для верховой езды и укладывать ее волосы в синюю бархатную сетку.