Чезаре занял свое место на мягкой скамье рядом с отцовским троном – величественным резным сооружением из испанского дуба, обитым красной кожей. Помост угрожающе скрипел под троном каждый раз, стоило грузному Его Святейшеству пошевелиться. Сидя по правую руку от Чезаре, между ним и Микелотто, все еще не отдышавшегося после скачки до Кампо-ди-Фьори, чтобы дать сигнал к началу состязания, я впервые оказалась в такой близости от Папы Римского Александра. Наклонившись вперед под предлогом поправить юбку, я украдкой бросила на него взгляд.
Лицо, обрамленное сшитой по голове шапочкой из белого бархата и горностаевым воротником плаща, было полно противоречий, которые определяли всю его жизнь, возмущая всех, кто имел с ним дело. Чувственный рот меж двух крупных, гладко выбритых челюстей, глубоко посаженные глаза зажиточного крестьянина, кустистые брови и смуглый цвет лица человека действия вместо бледности того, кто привык лишь молиться и размышлять.
До меня дошли слухи, будто в спальне у него висел портрет, выполненный любимым художником, маленьким мастером из Мантуи. На портрете он был изображен коленопреклоненным перед Девой Марией. Моделью для Девы послужила Джулия Фарнезе. С ним так было всегда: святое и земное вперемешку. Преданный своему призванию, он верил, что его временное пребывание на папском троне должно быть пронизано духовной серьезностью, и, как глава священников, соблюдавших целибат, не видел противоречия в том, что использовал для достижения своих целей меч в сыновней руке и утробу дочери. Я заметила, что понтифик взял Чезаре за руку и тот склонил голову к отцовской, пока он говорил ему что-то быстро и взволнованно на каталанском, не переставая прижимать руку сына к резному подлокотнику трона. С той стороны площади, где донна Лукреция уже присоединилась к остальным своим дамам на лоджии над парадной дверью дворца, эта пара казалась воплощением взаимной любви.
Издалека донесся гул. Толпа стихла и дружно повернулась к южной границе площади, откуда кабаны помчатся к финишному столбу рядом с обелиском Калигулы [23] . Зрители на трибуне подались вперед от возбуждения. До меня вдруг дошло, что я здесь единственная женщина среди мужчин. Остальные дамы, если не считать свиту донны Лукреции, собрались по другую сторону прохода, отгороженного веревочными перилами. Я положила руки на колени и уставилась на них, думая, что все взгляды мужчин устремлены на меня, хотя понимала: они ждут начала гонок и смотрят в одну точку, откуда на открытое пространство площади должны вырваться участники, а сами сжимают в кулаках помятые ярлычки со ставками. Гул нарастал, словно по узким улицам катились раскаты грома.
– Там наверху, – пробормотал Чезаре мне на ухо, иначе я бы его не услышала, – покоится прах Юлия Цезаря. А его душа тоже там, как ты считаешь? Может, он смеется над нашими играми?
Я взглянула на золотистый шар на вершине обелиска, а в это время над древними черепичными крышами предместья поднялись тучи коричневой пыли. Они достигли площади, заставив зрителей кашлять и вытирать глаза. Загремели петли, скреплявшие деревянные ограждения. Гвардейцы перемахнули через ограду с помощью своих алебард, удирая от опасности. На площадь выбежал первый кабан, он визжал и мотал головой, пытаясь сбросить с себя карлика, который цеплялся за него мускулистыми кривыми ножками. Правил он вожжами, пристегнутыми к кольцу в носу животного. Свирепый зверь свернул к ограде прямо под лоджией донны Лукреции. Толпа охнула и отступила, как морская волна при отливе. Всадив клыки в доски, кабан катапультировал наездника через ограду, где его подхватили зрители и швырнули обратно.
Вскоре на площадь выбежали и другие кабаны: одни с жокеями-карликами, все еще припавшими к их спинам, другие – самостоятельно. Какой-то кабан с окровавленными лохмотьями, зацепившимися за клык, весь в пене, свирепо сверкая красными глазками, набросился на несчастного наездника, которого толпа вышвырнула обратно на площадь, и всадил в него клыки. Человечек оказался под копытами стада, и гонка закончилась варварской неразберихой: кабаны остановились, не добежав до финиша, и начали пожирать свою жертву.
– Надо же, – изрек Папа Римский, откидываясь на спинку трона.
На трибуне раздался пронзительный визг. Этот тоненький смех безумца вырывался из мощной груди Микелотто.
– Послушай, – сказал Чезаре, тыча ему под ребра, – видишь тех двух кабанов с ногой? Ставлю пятьсот скудо, что она достанется пятнистому.
– Принято, – отозвался Микелотто. – А победителя подадим на ужин? Кабан с человеческой ногой в животе. Такого еще никто не ел.