– Отпусти ее, Микелотто. Она начинает мне надоедать.
И вот я уже лечу вслед за своими криками, увлекаемая собственным голосом. Рука болит, а ноги легки, обретя внезапную свободу, они переносят меня через скамейку. Я бегу по проходу в Ватикан, миную потайную дверь, которую Микелотто, наверное, оставил незапертой, возвращаюсь в базилику, чье неподвижное спокойствие наконец меня останавливает. Я падаю на колени и молюсь любому божеству, готовому меня услышать и указать путь из того хаоса, в каком я оказалась. «Порази меня чумой, – молю я, – натрави кабана съесть меня, или Микелотто с кинжалом. Я не боюсь, я уже поражена чумой, разорвана на куски, заколота в самое сердце».
– У герцога Валентино… редкое чувство юмора, – многозначительно и в то же время сдержанно произнес Господь.
Я взглянула наверх и увидела оригинальное золотое украшение в виде лягушачьих лапок, держащих натянутый лук со стрелой. Я моргнула, и оно сменилось карими глазами юноши с трибуны. Нет, это не юноша, сказала я себе, покрываясь по́том ужаса, а Фьямметта, с длинными красивыми ногами, безукоризненность которых подчеркивал дублет и длинные чулки. Фьямметта провела пальцами в перчатке вдоль лезвия изящного кинжала, висевшего у нее на поясе, и рассмеялась.
Больше я ничего не помнила, а когда очнулась, то оказалось, что лежу в собственной постели, рядом со мной сидит Анджела и держит на коленях дымящуюся чашу с пахнущей сгнившими листьями жидкостью.
– Выпей, – велела она.
– Нет.
– Ты потеряла сознание. У тебя начались месячные. Это поможет.
– То, что пахнет так отвратительно, не поможет. – Я вспомнила раздавленные очки Эли, ногу карлика в штанине, похожую на кусок мяса, завернутый перед варкой, полную жестокости маленькую речь Чезаре, Фьямметту… Вероятно, сейчас он с ней, посмеивается надо мной, а сам медленно стягивает чулки с ее изумительных ножек, оглаживая кончиками пальцев белые бедра… – Мне уже ничто не поможет.
Анджела со вздохом взяла с ночного столика сложенный пергамент.
– Вот. Недавно пришло.
Она сердито поджала губы, пока я вскрывала записку, проводя большим пальцем по тисненой эмблеме. Бык, ключи, лилии.
«Прости меня, – писал он. – Я был сам не свой. Меня расстроила монахиня, которую привела сестра. Иногда меня одолевает болезнь. Ты меня поймешь, ты тоже сама не своя.
Валентино».
– Знаешь, как он теперь тебя называет? – спросила Анджела, отобрала у меня письмо и прочитала, покачивая головой: – Виоланта, нарушительница обещаний.
– Неужели? – Мне понравилось это красивое слово с не очень красивым значением. – Вот у меня и появилось прозвище. Как ты и хотела.
Глава 5 Рим, Богоявление, 1502
Я всегда знал, что не смогу без тебя жить. Это так же верно, как то, что солнце встает на востоке, или то, что у меня по пять пальцев на каждой руке.
– Хочешь, я выложу тропинку блестящими камушками, Лукреция, чтобы ты нашла дорогу домой?
Донна Лукреция слабо улыбнулась мальчугану, прозванному Дитя Рима, и погладила его бледную щечку, блеснув перламутровыми розовыми ногтями. Вчера вечером мы целый час занимались ее маникюром, делали для ее рук ванночку из отвара крапивного корня, массировали их лосьоном, настоянным на лепестках роз, полировали ей ногти жесткой тканью. Можно подумать, ворчала Анджела, растирая затекшие колени, что она появится в Ферраре завтра, а не отправляется в путь, который займет несколько недель.
– Теперь ее домом будет Феррара, – возразил Святой Отец, охваченный сентиментальностью, – но мы все поедем навестить ее, не бойся.
Я заметила, что Чезаре сглотнул. Я научилась следить за ним. Чувствовала его появление в комнате, даже если стояла спиной к дверям, – то ли свечи начинали гореть ярче, то ли в воздухе разливалась какая-то сладость. Тянулась к нему, по выражению последователей Платона, как душа тянется к красоте. Во всяком случае, так я себя уверяла. Даже то, как дернулось его адамово яблоко над воротом рубашки, показалось мне очаровательным.
Потом Чезаре выдохнул, пригладил шевелюру и отошел от стены, у которой стоял, прислонясь, отдельно от семейной группы, собравшейся вокруг очага в маленькой гостиной мадонны с окнами на ступени собора Святого Петра. Он двинулся к окну и посмотрел вниз. Мне было интересно, о чем он думает, когда глядит на лестницу, на которой его наемные убийцы закололи последнего мужа сестры, но я могла прочесть по его лицу ровно столько, сколько в мусульманской рукописи. Всем своим видом он выражал лишь нетерпение.