– Муля? Самуил? – в голосе иностранца почувствовалась заинтересованность. – Он не еврей?
– Мулька-то? В тютельку, товарищ! Жидяра, – кивнул кучер. – Отродье банкирское. Папашку евойного, кровососа, наши на фонарном столбе ажно в семнадцатом вздёрнули, мамка – та раньче ещё, до самой революции издохла. Ух, чтоб их всех…
Но француз уже не слушал. Он, подхватив мальчика на руки и крепко прижав к себе, почти бегом направлялся обратно в гостиницу. Кучер же, глянув исподлобья в сторону импозантного господина-товарища в чёрном пальто, стоящего неподалёку с папироской, кивнул ему и, распустив хлыст, стеганул кобылку.
Стрельников, бросив на мокрую мостовую окурок, отпихнул его от себя носком галоши и улыбнулся. Но нехорошо улыбнулся – у возницы аж морозец по коже прошёл.
Как и полагал специалист по тёмным делам, француз скончался через неделю. От скорого и необратимого сердечного приступа.
Проблема была устранена.
Мальчик же, которого журналист так и не успел усыновить, остался вновь один. Правда, на этот раз с выправленной метрикой на имя Самуила Кошкинда, 1914-го года рождения. И, если быть до конца откровенным, то не один всё-таки, а в компании себе подобных воспитанников детской учебно-трудовой коммуны на Старопетергофском. В известной Шкиде.
За ту неделю, что была прожита с добрым Жюлем в роскошном номере «Англетера» Самуил, будем называть его так, оттаял. Был отмыт, накормлен и обласкан поистине отцовским к себе отношением. Даже говорить начал, рассказывать. Жюль, узнав от приёмыша, что тот ни судьбы своей, ни настоящего имени, данного при рождении, не помнит, как, впрочем, и самих родителей, вопреки собственным ожиданиям не расстроился. Наоборот – должно быть, в пареньке было что-то особенное – привязывался к нему всё сильнее и сильнее. С каждым часом. С каждой минутой.
Эх, если б не проклятая булавка!
Кошкинд в школе при коммуне учился отлично, лишь совсем изредка получая отметки «хорошо». Однако после выпуска из интерната в институт не пошёл, а, закончив годичные курсы красных командиров, был распределён в один из особых полков, где продолжил осваивать премудрости военной разведки.
Репрессии, начавшиеся в середине тридцатых, их полка не коснулись. Партийные руководители словно чувствовали, что своих шпионов и диверсантов, в чьё образование были вложены немалые средства, изничтожать получится себе дороже.
Самуил же был лучшим из лучших. Ещё до войны, имея невероятную способность к усвоению иностранных языков, он успел поработать и в Штатах, и в Германии, и даже в Японии, откуда неизменно поставлял на родину важнейшие сведения.
Никто не понимал того рвения, с которым Кошкинд осваивал все известные миру способы противоборств, сложнейшие приёмы силовой борьбы и рукопашного боя, работу с холодным и стрелковым оружием. Коллегам, владеющим хоть половинной частью его навыков, едва ли мог противостоять один на один самый изощрённый и опасный враг. Однако Самуил для себя вполне представлял, для чего ему это всё нужно. И представлял чётко и ясно.
Удивительно, но после всех долгих лет, прошедших со времени достопамятного зимнего утра на Варшавском вокзале, когда Кошкинда подобрал страшный человек в богатом чёрном пальто, лицо этого изверга ничуть не забылось. Жуткие тёмно-карие глаза, словно пропитанные засохшей кровью, ласково-тёплые, но грубые, пахнущие луком, ладони, массивный тяжёлый подбородок, крючковатый длинный нос.
Это лицо мелькало то тут, то там. Вот он на фото на стеночке в разведшколе. Стоит, щурится недобро объектив за спиной наркома Ежова. Вот в «Правде» промелькнул. Опять же на фото и снова за спиной. Только теперь в тени личности самого Хозяина…
Потом была война.
Кошкинд в составе отдельной разведроты, перебрасываемой с одного фронта на другой, для победы сделал немало. Но, что удивительно, дошёл до Берлина не только ни единожды не раненый, но и никого не убив. Да, искалечил он врагов не одну сотню. Порой раны наносил страшнейшие, но не смертельные. Человек после них навсегда мог остаться инвалидом, но жить оставался при любом раскладе.
Самуил знал, то есть скорее чувствовал, что лиши он кого-то жизни, жизнь его собственная превратится в нечто другое, неземное и страшное, если вообще тут же не кончится, посему обещание, данное себе же, не нарушил и в тот момент, когда с одним ножом «играл» в кустарниковых зарослях в прятки-салочки с дюжиной немецких карателей. Еле, кстати, выкрутился, чудом не нарушив табу, хоть тогда на миг и засомневался в силах своих. Выручил опыт. Ну и удача, конечно. Куда ж без неё?